По эту сторону зла

— Напрасно ты так! Бернард пал на поле боя за пределами родины во имя веры в германский дух!

— Только мне ты не ври! Все в колонии знают, что он наложил на себя руки!

Элизабет задохнулась:

— Это тоже Генрих сообщил, что ли? Это клевета! Откуда они это взяли?

— Откуда взяли? Твой дружок герр Чагга их просветил. Его зовут Дитер, да?

— Почему мой дружок?

— Только, пожалуйста, мне голову не морочь! Я уже давно знаю, что этот Дитер был твоим любовником. Думаешь, я не замечала, как ты ждала его писем в прошлый свой приезд? И как огорчалась, когда они не приходили? А вот Моника получала письма от сына гораздо чаще, чем ты от своего возлюбленного.

— При чем тут Моника? — тупо спросила Элизабет, прекрасно понимая, к чему клонит мать, но не желая в это верить.

— А при том, что Генрих с удовольствием расписывал, как твой Дитер стал ухлестывать за хорошенькой девчонкой, а ее родители были против и как он из кожи лез, чтобы их задобрить.

— Ну, а я при чем?

— А при том, что твой Дитер рассказал своей невесте все подробно. И о медальоне с ядом, и о поддельных письмах свидетелей, а она, глупая телка, проболталась своим родителям. И сплетни поползли так быстро, что доползли даже до нас.

Ошеломленная Элизабет потеряла дар речи. Она уже смирилась с тем, что Дитер бросил ее ради этой… этой… — она не нашла слов, — но она не могла себе представить, что он мог ее так предать. Ей было мучительно вспомнить, как она тщетно выискивала фигуру Дитера в толпе, встречающей пароход в Монтевидео, и как тайно переглядывались Оскар и Бруно, сговариваясь, как бы сообщить ей, что они лично отвезли неверного Дитера на «Германе» в свадебное путешествие. Это было обидно и оскорбительно. А главное разрушительно — он погубил ее последнюю надежду предстать перед миром достойной вдовой Бернарда — женщиной с разбитым сердцем, истинной последовательницей Вагнера, спасающей репутацию своего покойного супруга от клеветы либеральных жидов и журналистов.

Теперь секрет постыдного самоубийства Бернарда расползется по салонам и газетам, и Элизабет не удастся спрятаться за его некогда славным именем. Ей остается только один путь — затаиться за спиной своего великого брата. И она заплакала одновременно намеренно и искренне — ведь Франциска, хоть и полная истинного гнева, все-таки была ее мать.

И точно, при виде горьких слез дочери Франциска запнулась посреди своей разоблачительной речи и тоже заплакала. Она вскочила со стула, обхватила голову Элизабет и прижала к своему безукоризненно чистому фартуку:

— Бедная моя девочка! Сколько бед свалилось на твою несчастную голову!

Элизабет потерлась щекой о фартук матери, оставляя на нем обильные мокрые следы.

— Ты ведь поможешь мне, мама?

— Но ты даже не сказала мне, в чем дело, — пожаловалась Франциска сквозь слезы.

— Я хочу издать полное собрание сочинений Фрицци, — ответила Элизабет почему-то шепотом.

— Что? Это богохульное хулиганство! — взвизгнула мать, нисколько не заботясь о том, что кто-то может их подслушать.

— Тише, мама! Зачем так громко?

— Пускай люди услышат, что ты собираешься издать книги человека, который объявил, что Бог умер! Мне помнится, что и ты от него тогда отреклась.

— Но этот человек твой сын! И мой брат!

Франциска проворно высвободилась из объятий дочери и пошла к двери.

— Я давно отказалась от того гнусного человека, который отрекся от Бога. А своему бедному сыну я мою задницу и меняю пеленки!

— Мама! — отчаянно крикнула ей вслед Элизабет. — Подожди, не уходи! Давай поговорим!

— Уже поговорили, — отрезала Франциска. — И обо всем договорились! На издание богохульства Фрицци я не дам ни гроша!

Элизабет прикусила губу — она хорошо знала твердую волю своей матери. Раз та сказала, что не даст ни гроша, значит, не даст ни гроша. Но слезами горю не поможешь, нужно что-то придумать. Элизабет утерла слезы и вытащила из рукава смятые конверты. Один был из Парагвая, она отложила его на потом, и принялась разглядывать второй. Это был удивительный конверт — дорогой, из глянцевой бумаги, с золотым вензелем, исполненным готическим шрифтом. Элизабет утерла слезы еще раз, чтобы лучше вчитаться в узорчатую вязь вензеля, и прочла наконец — «Граф Гарри Кесслер».

Граф? Интересно. У нее до сих пор был только один знакомый граф — австрийский, — который по какой-то неясной причине приехал с семьей в Германия Нова и пригласил Дитера построить ему дом. Но этот, с английским именем Гарри, вряд ли был австрийским или немецким. Ладно, хватит гадать, нужно прочитать, чего он хочет. Письмо было написано на особой бумаге — плотной, гладкой, цвета слоновой кости с золотым обрезом.