По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Доппельгангеры, являющиеся неизвестно откуда словно снег на голову, стремятся если не вытеснить, буквально выпихнуть оригинал (в «Двойнике»), то хотя бы побороть его, дезавуировав репутацию (в «Уильяме Уилсоне»). Телесное удвоение оказывается почти стопроцентным, вплоть до идентичности. Так, Уилсон в рассказе По потрясен биографическими совпадениями: «То же имя! Те же черты! Тот же день прибытия в пансион!» (курсив мой. – И.Г.)[363]. Подобно Уилсону Голядкин с самого начала верно считывает «паспортные данные» двойника: «он даже знал, как зовут его, как фамилия этого человека»[364]. «…Такого же роста, такого же склада, так же одетый, с такой же лысиной» (Д, 193; курсив мой. – И.Г.). Поразительно, как видим, почти полное совпадение ритма в этих однотипных причитаниях героев По и Достоевского.

О мнимом родстве, точнее, о мнимом братстве двойников говорится в обоих текстах. Герой По подчеркивает: «Вильсон не состоял с моим семейством ни в каком родстве, даже самом отдаленном. Но будь мы братья, мы бы, несомненно, должны были быть близнецами» (ВВ, 275; курсив мой. – И.Г.). Сравним со словами Антона Антоновича, обратившегося с вопросом к Голядкину: «…Ваш однофамилец; тоже Голядкин. Не братец ли ваш?» (Д, 195; курсив мой. – И.Г.). Биографии копии и оригинала хоть и совпадают на время основного сюжетного действия, однако зачин и кульминацию имеют разные. Можно возразить, что в рассказе По Уилсоны умирают одномоментно. И все же это фантастическое обстоятельство не отменяет того факта, что биография Уилсона-убийцы в момент убийства все же не становится синонимичной судьбе Уилсона-убиенного.

В незабываемо экспрессивной сцене убийства у По фигурирует большое зеркало, которое позволило Уилсону-убийце обозреть самого себя умирающего. Зеркало как механизм самоузнавания используется и Достоевским. В «Двойнике» Голядкин также видит соперника словно самого себя в зеркале: «В дверях, которые герой наш принимал доселе за зеркало… появился он – известно кто, весьма короткий знакомый и друг господина Голядкина» (Д, 277 – 278).

Голядкину-первому свойственна лихорадочная порывистость, истерическая импульсивность, которая сродни той клинической картине, что изображена в рассказах По «Бес противоречия» и «Сердце-обличитель». Вот, например, у Достоевского: «Голядкин чувствовал, что его как будто бы подмывает что-то, как будто он колеблется, падает» (Д, 178; курсив мой. – И.Г.). И далее: «…Бездна тянет его, и он прыгает, наконец, в нее сам, сам ускоряя минуту своей же погибели» (Д, 187; курсив мой. – И.Г.). Страшась появления «новенького» Голядкина, «старенький» Голядкин тем не менее «даже желал этой встречи, считал ее неизбежною и просил только, чтоб поскорее все это кончилось, чтоб положение-то его разрешилось хоть как-нибудь» (Д, 187 – 188; курсив мой. – И.Г.).

Но более всего озадачивает почти буквальное совпадение того, каким образом По и Достоевский обставляют ночные сцены, во время которых Уилсон и Голядкин разглядывают каждый своего спящего двойника. Герой По однажды ночью встал с постели и, взяв лампу, прокрался в спальню соперника. Картина, представшая его взору, когда он отдернул полог, настолько поразила его, что его охватило «ледяное оцепенение» (ВВ, 277; курсив мой. – И.Г.) – следствие шокового когнитивного диссонанса: он и верит, и одновременно отказывается верить своим глазам[365]. В «Двойнике» есть идентичный эпизод, следующий за сценой обустройства второго Голядкина на ночлег у первого: «Тут господин Голядкин привстал, взял свечу и на цыпочках еще раз пошел взглянуть на спящего своего гостя. Долго стоял он над ним в глубоком раздумье. “Картина неприятная! пасквиль, чистейший пасквиль, да и дело с концом!”» (Д, 208; курсив мой. – И.Г.). Итак, налицо бесспорная общность реакций на представшую взору, освещенную ночным светильником картину: шок, оцепенение, замирание как результат признания/отрицания отвратительного дублера.

Именно у По впервые возникает тема удвоения как бесчестия. У Достоевского эта идея принимает гротескную форму в реплике извозчика, не желающего везти Голядкина: «Хороший человек норовит жить по честности, а не как-нибудь, и вдвойне никогда не бывает» (Д, 241). Именно одержимость идеей бесчестия вынуждает героев то бежать, то вступать в борьбу с двойником. Правда, в отличие от Уилсона Голядкину свойственно периодически впадать в ступор: он то столбом стоит, цепенеет и леденеет с опрокинутой физиономией и разинутым ртом, то сидит в полуобмороке, то привстанет, да тут же обратно упадет.