По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

«В начале XIX века или в конце XVIII в обиход вошло несколько английских прилагательных [epítetos] (eerie, uncanny, weird) древнеанглийских или шотландских корней. Они служат для определения мест или предметов, возбуждающих безотчетный страх, – заметил Борхес, рассуждая в 1982 г. о “Божественной комедии”. – Такие эпитеты соответствуют романтическому восприятию пейзажа. В немецком языке они прекрасно передаются словом unheimlich, в испанском, пожалуй, наиболее подходящим окажется слово siniestro…» («Высокий замок из песни четвертой», «Девять очерков о Данте», 1982: II, 500). Ранее слово «siniestro» уже возникало в текстах Борхеса, посвященных традиции осмысления Ада и изобретению современного литературного «ада»: «Речь об Аде в самом строгом смысле слова – о месте вечной кары для грешных, про которое из догматов известно лишь то, что оно находится in loco reali, в надлежащем месте, a beatorum sede distinto, удаленном от обители избранных. Извращать сказанное – смертный грех [Imaginar lo contrario, sería siniestro; букв.: Воображать нечто противоположное – порочно / уклониться от правды налево]», – писал Борхес в начале 1930-х гг. в эссе «Продолжительность ада» («Обсуждение»: I, 91; именно в этом эссе, как мы уже замечали, упоминается Бодлер). А развивая тему в начале пятидесятых, Борхес утверждал: «Дантовский Ад увековечивает представление о тюремном застенке, Бекфордов – о бесконечных катакомбах кошмаров….Для меня “Ватек”, пускай в зачатке, предвосхищает бесовское великолепие Томаса Де Квинси и Эдгара По, Бодлера и Гюисманса. В английском языке есть непереводимое прилагательное “uncanny”, оно относится к сверхъестественному и жуткому одновременно (по-немецки – “unheimlich”) и вполне приложимо к иным страницам “Ватека” – в предшествующей словесности я такого что-то не припомню» («О “Ватеке” Уильяма Бекфорда», сб. «Новые расследования», 1952: II, 105 – 106). Характерно, что как бы в восполнение отсутствия имени Достоевского в размышлениях Борхеса о современном литературном аде фрагмент из третьей главы третьей части «Бесов» («Мне всегда казалось, что вы заведете меня в какое-нибудь место, где живет огромный злой паук в человеческий рост, и мы там всю жизнь будем на него глядеть и его бояться») был включен в антологию Борхеса – Бьоя Касареса «Книга небес и ада», где отсутствуют По и Бодлер…

Представляется, что в триаде текстов-судеб «По – Бодлер – Достоевский» как гипотетической многосоставной целостности Борхес осмысливал возможные (в том числе и биографически, и творчески реализованные) комбинации (потенциальные смыслы) некоего пути в социуме и в литературе, который обозначался испанским «lo siniestro». Здесь принципиален, пожалуй (в таком изложении естественно обращающийся в схему), момент социально-протестной позиции; важна в том числе политическая «левизна» Достоевского, когда-то выведшая на «левый» путь самого Борхеса. Здесь важен и момент преображения метафизического – теологического и мистического «зловещего»/«ужасного» в собственно литературное «зловещее» в его «обытовленной» версии (как у Бодлера), интеллектуализированной (у По), психологизированной (у Достоевского). Наконец, важно здесь и уклонение По – Бодлера – Достоевского от нормы, их внеположность стереотипным классификациям (или их возможное соучастие в «искажениях классификационного процесса»). И, наконец, именно эта триада имен (судеб, текстов) не может не соотноситься с чрезвычайно важным для Борхеса пониманием «писательского удела» или «образцовой судьбы литератора»[946].

Писательский удел для Борхеса – это специфическое сочетание предопределенности (фатума), обстоятельств[947], свободы выбора и пребывания в состоянии мучительной «отсроченной смерти». Писатель (создатель, творец: здесь, в свою очередь, важны каббалистическая, гностическая и суфийская перспективы) всегда оказывается на грани смерти. Но человек пишущий, поставленный волей «обстоятельств» на грань смерти, превращает эту грань смерти в пограничье письма, во временно́е безвременье порождения некоего текста, в процесс достижения некоего совершенства, нахождения (inventio) последнего точного слова. Находка последнего смысла, в свою очередь, тождественна пересечению границы, вхождению в смерть как таковую. Однако в Борхесовом мире смыслопорождающих метаморфоз письма – чтения – письма нахождение слова («изобретение» текста) всегда дополняется нахождением-изобретением его реципиента, а способность некоего автора «изобрести» читателя амбивалентно (в системе координат Борхеса всякое «творение» подразумевает гностический контекст) наделяет этого автора «демиургическим» статусом. И открывает путь к «отклонениям от нормы», уже вписанным в судьбу легендарных демиургов-изобретателей – Прометея / Каина / Фауста…