Плоть и кровь

Мэри подошла к окну, чтобы взглянуть на останки Константинова огородика. Огородик стал единственной ее уступкой гневу, той малой потребности в разрушении, какая была ей присуща. В доме сохранился идеальный порядок, кровати его застилались, полы мелись, столешница большого обеденного стола полировалась до сочного блеска, даром что ела Мэри на кухне или с подноса, который приносила к телевизору. Но ради Константинова огородика она и пальцем не шевельнула. Просто наблюдала с немного сердитым безразличием за тем, как созревают и лопаются помидоры, как высыхает фасоль и буреет базилик. Наблюдала, как разрастаются, удушая все остальное, плети цукини, как гротескно разбухают его плоды, большие, точно промокшие бейсбольные мячи, как мякоть их деревенеет, становясь несъедобной. А потом наблюдала за смертью цукини, тяжко никнувшего, ссыхавшегося до тех пор, пока от растения этого не остались одни только мертвые, скрученные первыми морозами листья да вялые трупики плодов, длинных, дряблых, скончавшихся на веки вечные. Мэри накрыла кусты роз, укутала луковицы многолетних цветов в торфяной мох, обрезала высохшие ветви груши. Дала образцовый уход всему, что сохранило жизнь, но к маленькому угасавшему святилищу Константина, к его огородику, не приближалась даже на шаг. Снег, когда он выпал, запорошил почерневшие головки латука, все равно уже сгнившие настолько, что их даже кролики не ели. Ветер повалил подпорки фасоли, а однажды, в морозный день раннего декабря, Мэри выглянула в окно как раз в тот миг, когда ветер оторвал маленькую змеистую плеть растения с одним уцелевшим на ней бурым, в совершенстве схожим с веером листом и понес ее к ограде, а оттуда в неспокойную, ледяную, серую мглу.

1986

Джамаль ел небо. Разевал рот — шире, шире, пока не раздавался щелчок скрытых в самой глубине челюсти шарниров — и всасывал тяжелую, жирную белизну, кружившую и задувавшую вокруг. Правда, язык его никакого вкуса не ощущал. Джамаль бегал по кругу, подъедая клочья густого, белого, опадающего неба, и понимал, что наполняется им, холодным и далеким, огромным пустым сводчатым пространством.

— Джамаль. — Это Кассандра подошла к нему в ее белой куртке и синих очках. Джамаль всосал последнюю порцию. И скорбно взглянул на оставшееся недоеденным небо.

— Пойдем-ка, малыш, — сказала она, переступая большими, обутыми в сапоги ногами. — Все уже готовы.

Джамаль стоял, выжидая. Конечно, часть белого безмолвия он съел, но столько еще осталось!

— Красиво, а? — сказала Кассандра и опустила ему на голову большую ладонь. — Если, конечно, любишь природу. Лично я питаю большую склонность к коктейльным барам, квартирам — в общем, к таким местам, где можно самой выбирать освещение, хотя бы отчасти. Дневной свет — друг молодежи. Но пойдем же, пойдем, пока твоя бабушка из колготок не выскочила.

Джамаль потянулся к ее руке. Рука была теплая, почти горячая, бугристая от перстней. Снежинки, падавшие на белую куртку Кассандры, сразу же и исчезали. Пока она вела его к дому, Джамаль держал рот широко открытым, чтобы съесть еще немножко.

— Если мы к ночи не покинем Коннектикут, ты обратишься в камень, — сказала Кассандра. — Хотя постой, это неправда. Я обещала твоей бабушке не впадать при тебе в преувеличения. Ее тревожит твое восприятие действительности. Так что, послушай, последнее мое заявление я отзываю. Оставшись до наступления темноты в Коннектикуте, в камень ты не обратишься. Просто будешь жить дальше, но в Коннектикуте.

Джамаль набивал рот, оставлял на снегу отпечатки ног. Дом приближался, белый, с белыми полосками на черных ставнях. Снежинки летели мимо желтых прямоугольников окон.

— Мы пришли! — крикнула, открыв заднюю дверь, Кассандра.

В доме было тепло — и не продохнуть от правил. Бабушка вышла из кухни, присела перед ним на корточки.

— Вы пришли, — сказал она. И улыбнулась — коротко и измученно. Бабушка была смуглее Кассандры, счастливее и озабоченнее. А рты у них были одинаковые.

— Ты посмотри на себя, — сказала бабушка. — Ушел на улицу без варежек.

— Влекомый неодолимой тягой, — подтвердила Кассандра.

— У него ладошки замерзли. — Лицо бабушки наморщилось. Она питалась заботами.

— Пойдем на кухню, Джамаль, — сказала Кассандра. — Согреем твои ручонки.

— Нет, ну правда же, — сказала бабушка. — Нельзя же бегать по улице полуодетым, там все-таки мороз.

— Верно, верно, — подтвердила Кассандра. — Возблагодарим Господа за центральное отопление.

— Ты меня слышишь, Джамаль? Думать надо, нельзя делать все, что тебе в голову взбредет.

— Ах, Мэри, — сказала Кассандра.

Бабушкино лицо застыло. Она была рассержена и полна решимости.

— Знаете, — сказала она. — Я все-таки его бабушка.

— А я его крестная мать. И думаю, что время от времени четырехлетний мальчик может побегать по снегу и без варежек. Из этого вовсе не следует, что он обрекает себя на жизнь уголовного преступника.

— Кассандра-Бабушка потупилась, потом подняла взгляд.

— Ладно, — сказала она. Бабушка перекатывала во рту жесткий катышек гнева, и кисло-сладкий вкус его ей не нравился. — Пойдемте, оба.