Плоть и кровь

Это были первые слова Кассандры, отзывавшиеся не одной только ласковостью и приязнью, и они застали Мэри врасплох. Она вгляделась в профиль Кассандры и поняла, — впрочем, нет, она всегда это знала, — нрав у нее совсем не простой. И увидела также, здесь, в мягком весеннем свете, как тверды и царственны ее черты, невозмутимо смиряющиеся с ущербом, который наносит им время, увидела, что Кассандра, пожалуй, старше, чем она, Мэри, думала, — что ей, быть может, сильно за пятьдесят. Слабое, но ясно различимое свечение, подобное свечению белых скатертей ресторанчика на Чарльз-стрит, исходило, как показалось Мэри, от лица Кассандры, встречаясь с желтоватым, более размытым светом, разлитым в послеполуденном воздухе.

— Может быть, и займусь, — ответила Мэри. Откуда у человека, подобного Кассандре, берется такая стойкость, такая жесткая непреклонность в движении к цели?

— И прекрасно, — согласилась Кассандра.

Некий холодок пробежал между ними, и Мэри впервые осознала, что чувства, которые питает к ней Кассандра, не ограничиваются восхищением и желанием сделать приятное. Какое-то время они шли молча. Ветви деревьев отбрасывали на дорожку блеклые, нечеткие тени.

— Мне хотелось бы, чтобы вы проводили с ним побольше времени, — наконец произнесла Кассандра тоном, определить который Мэри не взялась бы. Не сердитым и не добродушным. Строгим, быть может, но невыразительным, каким перечисляют важные, неоспоримые факты.

— Я так и сделаю, — сказала Мэри. — Обещаю.

Как может такой человек набраться нахальства и читать ей нотации? И все же она их выслушала.

— Я говорю серьезно, — продолжала Кассандра. — Он должен узнать вас получше, потому что может настать время, когда вы ему понадобитесь.

— Ммм.

— Этот ребенок ведет жизнь далеко не шаблонную, хоть я, поверьте, никаких иллюзий относительно шаблонов не питаю. И тем не менее. Всему есть пределы. Мне не хочется думать, что, если случится беда, вся его жизнь переменится слишком круто. И не хочется, чтобы ему пришлось жить дальше с человеком, которого он будет считать чужим.

И вот тут Мэри что-то почувствовала. Что именно, сказать она не могла, — какой-то внутренний рывок, подобный внезапному воспоминанию о давно позабытой страшной печали. Да, резкий внутренний рывок, дуновение холода. Мимо прокатили, шурша по бетону роликами и смеясь, две чернокожие женщины. Кассандра была бледна, худа, исполнена непонятной воли, и Мэри кончиками пальцев коснулась ее руки.

— О чем вы? — спросила она.

Кассандра накрыла своей ладонью ладонь Мэри:

— Ни о чем. Только о том, что уже сказала.

— Ладно, — отозвалась Мэри, не найдя других слов.

Стайка голубей поднялась в воздух — совсем близко, Мэри показалось, что крыло одного из них, того и гляди, заденет ее лицо, однако она не отпрянула. Быть может, думала она, удар птичьего крыла — это именно то, что ей сейчас нужно. Его первозданная мягкость, бьющаяся в нем без всяких усилий жизнь. Она почти ощутила перья, царапнувшие ее. Впереди Джамаль нагнулся, подбирая что-то — монету, блестящий камушек, — и, зажав находку в кулачке, побежал назад, чтобы показать ее Кассандре.

1988

Самая потрясающая красота проступала в городе ночью. Днем мир наполняли факты; ты жил исполнением мелких дел. К поздней же ночи у тебя оставалось только желание или его отсутствие, все остальное содержимое улиц их покидало. Это был Бостон — к полуночи большая часть его жителей уже спала. В поздние ночные часы улицы принадлежали мужчинам, по крайней мере улицы некоторых кварталов, в это время у них, у улиц, живших по преимуществу делами самыми обычными — покупкой фунта кофе, посещением парикмахера, страхованием от воровства и пожара, — оставалась только одна достопримечательность: мускулистая красота.

Ныне одежда Вилла сидела на нем как влитая, да и в движениях его никакой стеснительности не осталось. Одной холодной апрельской ночью он, выйдя с друзьями из кинотеатра, расцеловал их на прощание и направился к дому. В воздухе Бостона еще висел зимний запах, запах дождевой воды на голых ветвях, хоть Пасха уже миновала.