Площадь Революции: Книга зимы (сборник)

Все сегодняшнее утро помнилось детально, ясно. Но еще ясней помнился вечер предыдущего дня. Помнилось, как сквозь оконные ставни тихим криком пытался докричаться до нее Андрей. Как шуганула его охрана, как Демыч через минуту уже орал: «Темнеет же! За ним, на улицу! Не упустите мне его, суки!..»

Помнилось и то, что вернулись ловцы раздраженные, злые. И Демыч на них уже не орал – шипел едва слышимо.

«Стало быть, снова ушел Андрей. Умница…»

Через какое-то время, незаметно и без особых трудностей, Воля заснула.

А утром – и уже не на аэросанях – на свеженьком черном «Ауди» ее повезли в Москву.

– Бежать, милая, даже не думайте, – предупредил Демыч, запихивая ей в оба уха какие-то чипы и нехотя отходя в сторону, пока Никта привешивала под широченную Волину юбку муляж гранаты. – Вмиг порвем пополам. И не муляжом гранатки этой… А чипами. Они – управляемые. И попрошу вас – запоминайте все входы-выходы. За беспамятливость – накажу. Сегодня – прикидка. В следующий раз– все по-настоящему. Кстати, милая, зарубите себе на носу: ни метрослужащих, ни милиции – что сегодня, что в другой раз– на станции не будет. Наши люди позаботятся. Так вы не тратьте сил попусту и на помощь не зовите. К властям, так сказать, не апеллируйте. Не люблю я апеллянтов. Уразумели?

В руках у Демыча снова блеснула длинная спица.

Но и не нужно было спицей грозить!

Выходя из комнаты, Воля увидела: в кухне на полу валяется туша дикого кабана. С отрезанными ушами, с туго обмотанным и порванным ржавой проволокой горлом. А рядом с кабаном глядит в потолок мертвыми открытыми глазами рябая баба Фадеевна. Язык ее, вывалившийся далеко наружу, насквозь пробит такой же стальной спицей…

– Шибко языкатая баба была, – пояснил в сенях уже Демыч. И тут же скомандовал: – Повязочку даме на глаза! До Москвы, милая, в повязке поедете. Ну, будто вы с глазной операции, если кто по дороге привяжется. А там, глядишь, – и снимем повязочку!

В Москве остановились всего в трех кварталах от Во линого дома. Она судорожно втянула в себя знакомый дух Ветошного переулка.

– Ну будет, будет, – примирительно сказал Демыч, выходя из машины. – Может, когда и свозим вас домой-то. Хотя… без вас дом, конечно, снесут. Вы же единственной жиличкой были… Были, да вот незадача – без вести и пропали!

В метро (хоть по дороге о нем и говорили) не пошли. В одном из полуподвалов на Никольской Демыч отыскал крашеную желтой охрой дверь, втолкнул Волю туда.

Увиденное внизу подействовало на нее угнетающе.

Стучал без продыху электрический молот, вихрастый, с усами и в фартуке, кузнец совал под молот железный, раскаленный на конце шест. А за круглым, смахивающим на бачок водопроводный электромолотом, а за кузнецом – простирался зал скульптур.

– Славненько? А? Наша, наша работа! Целый год, даже год с лишним трудились. Нравится? Замену для морально устаревших статуй готовим. Меняем совок на современность! После нескольких взрывов, конечно. Уже и с Агентством по культуре и кинематографии про замену эту договорились…

Воля медленно шла меж скульптур, и чувство уже не сладкого, а абсолютно безнадежного ужаса прохватывало ее.

Наглая дурь, хамский блеск, полная потеря ума и всякое отсутствие творческого пульса, кривые руки, плоские лица, гнутые спины, вытянутые хоботком губы, застывшие в бронзовых отливах, в металлических ковках, – казались переходом к чему-то внебытийному: гадко бессмысленному, непроизносимому!

Внезапно Воля остановилась. Сперва толком не осознав – почему? Но тут же и сообразила: теперь косяком пошли не одиночные скульптуры – пошли скульптурные группы.

Одна из ближних групп представляла собой Сталина, Хрущева и собаку. Никита Хрущев сидел, Сталин, коварно задумавшись, стоял. При этом тиран – не выходя из задумчивости – выколачивал курительную трубку о лысо-хрущатую голову. У ног Сталина терлась маленькая, кривоногая, но видно, что задиристая, японская собачонка.

«Так ему и надо, кукурузнику химическому», – злорадно подумала Воля.

Однако пепел, выполненный отливщиком бронзы страшно правдоподобно – такой ветхо-серый, трубчатый, пористый такой пепелок! – все же попыталась рукавом с головы «кукурузника» (судя по лицу и улыбке, выбивание трубки о собственную голову подхалюзнически одобряющего) – смахнуть.

– Ошибка! Эту группу статуй отлили по ошибке! – Чуть запоздавший Демыч попытался тщедушным своим тельцем заслонить скульптурную группу от Воли. – Сейчас уже отливается новая группа: Никита Хрущев – попирает пятой пьяного Сталина. А над ними – бронзовое облачко грядущего народного счастья. Ну оттепель, неужто не соображаете? Кстати, возьмите на заметку: у Сталина будет голова филина. Ну, словно помер он от птичьего гриппа. А шерсть по хребту ему баранья будет. И здесь тоже символ!.. Но ведь тут только первый зал, милая. Прошу вас – глубже, ниже! Во второй зал, в третий!

Второй зал оказался теснее первого. В нем было меньше металлической пыли и было тише: не бухал в виски – гневно-безнадежно, как пьяная кровь, – электромолот.

– Нет, вы сюда вот гляньте!

Воля глянула и в смущении отвернулась.

Бронзовый Путин вгонял полуголой девке кляп в широко разинутый рот. Один глаз у девки был перетянут бронзовым ремешком с круглой нашлепкой.

– Демократии вашей кляп вставляет! А? Каково?

В другой раз Воля и сама бы прошлась насчет неполной свободы слова, печати и прочего. Но эта скульптурная группа (снова-таки «оживленная» кроликоухой невеличкой собакой, путающейся меж ног у президента) вызвала только досаду.

– Какая-то дешевая аналогия, – сказала Воля и почувствовала: ей не хватает воздуху. – И почему это «вашей демократии»? Вы что же, при рождении нашего нового строя не присутствовали?

– Бронзовая птичка! Демократия! Комсомол! Юность, юность моя, – вдруг зашелся в слезах квелый Демыч.

– А видите ли, – вмешался в разговор все это время отиравшийся где-то сзади немой монгол Аблесим, – Антипа Демьянович во время рождения российской демократии научную работу писал. Сперва в США, в штате Монтана. А потом – в Швейцарии, на Женевском озере. Как Жан-Жак Руссо!

– При чем здесь Жан-Жак? – Воля хотела обложить немого Аблесима матом или просто крикнуть: «Глохни, отстой!» Но, приглядевшись, увидела: монгол так же, как и она сама, дышит с трудом. «Видно, тоже, сердешный, медно-оловянной пыли наглотался. А то и свинца с алюминием!»

Уже никем не подгоняемая, двинулась Воля вглубь зала. Скульптуры выставлялись из полутьмы все реже, а по виду делались все более странными. И уже не страстную любовь как когда-то, а холодное отчуждение чувствовала пленница при виде человеческих изображений!

Мелькнул ненец верхом на собаке, затем целая семья северных народов, и опять же в собачьей упряжке, вывернулась из-за подземной колонны. Причем «народы» держали перед глазами длинные пушистые хвосты. «Торговлю затевают», – подумала Воля. Снова стали попадаться скульптуры одиночные. Однако чем дальше – тем непонятней становился их замысел, их аллегорический смысл.

Если шинели, косоворотки, толстовки повторяли то, что Воля видела в бронзе раньше: и в метро, и здесь же, в первом зале, – то с лицами творилось что-то неладное. Они удлинялись, сужались, приобретали черты неизвестных Воле животных и птиц. «Грифоны, что ли? Или, может, сирены?… Нет, не они».

Из курса в Архитектурном Воля, конечно, кое-каких античных химер помнила. Но здесь было что-то другое: неизвестное или, скорей, полузабытое.

Вдруг неясная мысль пробежала сквозь нее, трудноуловимое воспоминание о сути бронзовых лиц пролетело. Но тут же мысль с воспоминаем и рассеялись.

– Ну, что же вы задержались, милая? Вас ждет главное: третий зал!

В третий зал спускались по узкой железной лестнице. Сбоку едва светил сине-зеленоватый фонарь. Через какое-то время Воля прямо носом уткнулась в эмалированную табличку:

«Женская уборная. СУ 260».

С отвращением, даже с негодованием отвернулась она от невинной таблички. Причиной тому были дышащие в спину и злорадно созерцающие ту же табличку – «попросится, нет?» – мужики…

Тут Демыч толкнул какую-то дверь, и все трое оказались в полной тьмище.

– Сейчас, сейчас, – суетился Костогрыз, – где-то здесь был выключатель. Ну, что стоишь, скотина немая! – накинулся он на Аблесима. – Справа, справа ищи!

Щелкнул выключатель, зажегся свет, и Воля даже подалась назад.

Ожидая увидеть – была к этому приготовлена двумя предыдущими выставочными залами – нечто грандиозное, она поразилась сжатости пространства третьего зала: от стенки до стенки было рукой подать.

В зале этом малом, в зале узко-высоком, стояли всего три статуи.

– Ну вот мы и у цели. Не бойтесь, милая. Мы вас бронзировать не будем. Это всего лишь ритуал. И не больно ничуть. И важно очень. Ну, чтоб вы не думали, что мы какие-то отморозки «оранжевые». У нас – все древнее, все от последних пошлых революций, на заморские деньги купленных, – отдаленное. Словом, подымайте руку и кладите сюда, милая!

Воля подняла руку и еще раз мельком взглянула на статуи.

Но и беглого взгляда хватило, чтобы понять: статуи в третьем зале – другие. Вся прежняя бронза, все Сталины-Хрущевы-Путины – просто детская забава по сравнению с тремя фигурами из третьего зала!

Три белометаллические, невысокие, но неслыханно тяжелые и плотные, установленные на громоздкие постаменты статуи, с остролисьими, а может, собачьими лицами, – смотрели с трех разных точек на Волю. Глаза их, исполненные рубиновым светом, – сверкали умом и жизнью.

– Кладите же руку на постамент, милая, и кончим на этом!

Воля положила руку на ступню одной из статуй, и хилый Демыч тут же проткнул ее непонятно где все это время утаиваемой спицей. А немой монгол Аблесим, мигом зажал ей рот рукой.

– Здесь кричать не годится, милая! Да мы и закончили. Вы гляньте только, как аккуратно справились!

Воля осмотрела свою руку: ни капли крови, никакого свежеразвороченного мясца – только малюсенькое отверстие в ладони.

– Даже на лампочку через это отверстие смотреть можно! Теперь вы наша, наша, – радовался, чуть не прыгая вокруг нее, Демыч.

«Дудки, не ваша», – хотела крикнуть Воля, но удержала слова в горле, словно они были не сообщением, а очередным приступом тошноты, рвоты.

Она еще раз оглянула длинные революционные шинельки и лисьи морды статуй, увидела рельсы, ответвляющиеся от всех трех постаментов и бегущие куда-то во тьму…

Сама мысль обо всех и всяческих революциях стала ей внезапно противна.

«А ведь еще год назад думала: хорошо бы все тут у нас рвануть! Хорошо бы – рраз! – и нет ни старых порядков, ни архитектурных иерархий, ни обираловки дикой, ни стариков, десятками тысяч мрущих в провинции, ни террора бандитского на улицах, ни миллионов детей, за эти годы не родившихся… Вот желания эти к тебе и вернулись. Но уже не мыслями – поступками вернулись они».

– Тут нельзя задерживаться. Вот вам новая одежда, – Демыч выхватил откуда-то и бросил на постамент ворох синей метрошной робы. – Переоденемся. А нашу с вами одежду Аблесим через другой выход в машину оттарабанит. Да гранатку-то из-под юбки не отстегивайте!

– Не буду я здесь… – отпихнулась от форменной одежды Воля.

– Ох какие мы стеснительные! Ох какие мы нежные вдруг стали! А ведь мы с вами, милая, теперь одного поля ягоды. Да-да. Вы пока еще не в теме, а я вам говорю: одного! Ну ладно, разрешаю вам, как будущей жертве истинной, а не ложной революции, зайти за одну из статуй.

Пока она за статуей обряжала себя в просторную форму, Демыч нес какую-то херню. Однако Воля его не слушала, глядела вверх, на одну из статуй. Сзади, из спины у этой статуи торчали четыре собачьи лапы!

– А чего это тут лапы из спины у одной статуи торчат? – крикнула она глухо, таща через голову юбку.

– Да вы, милая, совсем меня не слушаете. Лапы – это не так уж и важно. Да и потом, не лапы это: крылья такие лапообразные. Кстати, гораздо важней взглянуть на лица. Про лица-то я вам как раз и толкую. Лица – главное! Ведь даже на одной христианской – причем, заметьте, православной – иконе святой Христофор изображен с лицом высшего типа. Зря только болтают, что оно собачье. Нет! Под видом собачьей морды всегда и во все времена скрывалась суть одной из тайных и, заметьте, подлинно высших, рас. Раса эта – как бы между народов… Ну, то есть в любом народе она может внезапно проявиться! Поэтому и святой Христофор с лицом собаки на самом деле является не кем иным как…

– Ты про святого брось! – крикнула все никак не упакующая себя в новую одежду Воля. – Сам-то нехристь, что ли?

– Полно, милая! Вы же знаете: все религии – вздор, обман. А человеческие расы – нет, не обман! Поэтому на самом деле есть лишь одна религия: религия тайной расы. Такая вот раса: тайная, в любом народе могущая вызреть, от всех себя до последних времен таившая, раса– с головой пса…

«Песиголовцы! – составились внезапно две половинки одного, давно блуждавшего по мозговым извилинам словца. – Песиголовцы сраные! Вот кого эти статуи изображают. Вот почему и другие статуи здесь всё собакоголовей и собакоголовей становятся. Да ведь так – потиху-помалу – и все статуи в Москве можно превратить в собачьи…»

Еще не застегнув до конца блузку и форменную синюю курточку, Воля выставилась из-за укрытия: глянуть на личико Демыча.

Демыч, отвернувшись, натягивал на тощенькое гузно синие штаны. Зато влез ей в глаза не ставший паковать себя в форму работника метрополитена Аблесим. В голове и в глазах его собачьего было мало. Но вот руки… Воля даже тихонько взвизгнула: на коротких, с обломанными когтями пальцах росла черная густая собачья шерсть!