Площадь Разгуляй

«Губерман Илья Генрихович». Начал с наших бумаг. Сперва оглядел мою метрику. Вписал ее в протокол. Справочку какую–то подколол к нему, переданную Степанычем. Тут же и проглядел документы Степаныча. Поинтересовался: кто я ему? «Опекун, — ясно сказал старик. — Проще — дед». И развернул сложенный вдвое лист плотной желтоватой бумаги. Я замер: «Опекун»?! «Опекун, — повторил за Степанычем опер. — Чье решение?» — «Решение Бауманского райотдела народного образования…» — «А это?» — следователь взял в руки лист белой мелованой бумаги с каким–то гербом. «Это решение Коллегии Народного комиссариата внутренних дел на ходатайство Бауманского…» — «Да, да! — перебил опер, — аж за подписью самого товарища Фриновского?!» — «Фриновского», — повторил Степаныч.

«Славно!» — эхом — Губерман.

Он по–особому, остро и заинтересованно поглядел на старика. «Товарища Фриновского!.. Замечательно!» И начал мне нудно разъяснять мои права и обязанности свидетеля следственного, а затем судебного процесса. Я слушал его, а сам думал только о том, что теперь, сейчас увидал и услыхал: «Степаныч — мой опекун! Степаныч — мой опекун! Что же он мне ничего не говорил прежде? Ведь это такая радость, счастье такое, что у меня есть теперь человек, взявшийся быть чуть не моим родителем и защитником! А бабушка–то, бабушка — как счастлива будет она, узнав о поступке Степаныча!..» Я места себе не находил. Я, наверное, очень смешно выглядел со стороны. Волнение мое заметил следователь. Скорее всего, не поняв его причин, он успокоил меня и вернул в действительность. Дав расписаться сперва опекуну, а затем мне в том, что я знаю и предупрежден об ответственности за ложные показания, он поправил перед собой пачку чистых листов, расстегнул воротничок, сказал:

— Прошу, расскажите о месте, времени и обстоятельствах вашего знакомства с гражданином Майстренко Игнатом Степановичем. Пожалуйста.

— С Майстренко? Не знаю такого. С таким не знаком.

— Как же? Ведь это тот самый железнодорожник, который с вами ехал в поезде. Вспомните.

— Что ему вспоминать–то, — вмешался Степаныч. — Откуда ему знать этого человека? Он кто такой?

— В данном случае, бывший бригадир поезда…

— Откуда же внуку его знать? Он мальчику представился, что ли?

— Н-ну, нет, конечно, но таков порядок составления протокола. Нельзя же разговаривать о человеке, никому из сторон неизвестном?

— Вот вы и напишите, что «известный вам» Майстренко. Не ему же.

Губерман недовольно крутнулся, что–то записал. Спросил:

— Не помните время, когда состоялся разговор?

— Время не знаю: проснулся ночью — сильно бутылки и стаканы гремели и сильно орали мужики–соседи.

— Это почему же — «орали»?

— Пьяные были вповалку. Орали песни. Потом еще что–то.

Не знаю — сонный был, спать же мешали. Пили с самой Москвы. Как влезли в купе пьяные, так сразу за бутылки — ими весь стол заставленный… А что, натворили что–нибудь? Меня когда в Орше поднял проводник — на пересадку, эти вроде спали.

Только вонь одна, как в сортире на вокзале. И коврик облеван был. Противно… Бригадир свиньями их обругал.

— А проводник с ними пил?

— Проводник только разбудил меня. При мне в купе не заходил.

— Хорошо. Теперь расскажите о том, что вы слышали от бригадира поезда?

— Что слышал? Многое. Например, он рассказывал, как с семьей хорошо они живут. Что никогда так прежде не жили – богато и счастливо. И что все это сделал для них, железнодорожников, товарищ Сталин и товарищ Каганович, народный комиссар…

И я пересказал следователю весь монолог Майстренко.

Кроме, конечно, его сетований о прежних несчастьях.

Глава 47.

…Лет через 20 столкнулся со мной в рыбном магазине на Покровке мой внезапно исчезнувший кузен Симен. Теперь он назывался СимОном и таскал белую ленточку на стоячем воротничке черной (с пуговицами сзади) рубашки — прямо пастор кирхи. Отряхнувшись от неприятной встречи, Симон живо по–интересовался моей и бабушкиной жизнью, посетовал на наше невнимание к его персоне:

— Твоя мать каждое воскресенье принимала на обед, а теперь вы куда–то исчезли, — он, казалось, не знал куда.

И сходу, не давая мне объясниться, ибо мне и перед собакой, не только перед моими «пропавшими» родичами» полагалось стыдиться, выпалил:

— Вообще у вас оказались странные привязанности — то этот фашист (!) Шмидт, ваш сосед, то этот… ну, старик из НКВД!

Вас другие не интересовали никогда!..

— Но другие интересовались не нами, Симен, а мамиными обедами! И как можно интересоваться другими, если они разбегаются от нас и не отвечают на звонки — по телефону и в свои квартиры?!

— Я хотел бы посмотреть, как вас любит ваш Шмидт! Это же какой–то детский бред — любовь немца! Я посмотрел бы, как он вас любит, приведись ему и вам встретиться в Москве 1941 года — при немцах (?!), среди его соплеменников! Он бы спокойненько сдал вас в ГЕСТАПО, не изменив известных привычек пить свой кофе с молоком перед игрой на своем немецком «Стейнвее».

— Но он этого не сделал, Симен. Он успел только спасти меня. И потом умереть. А вы сдали меня своим предательским бегством, пятилетнего, в то же ГЕСТАПО, только сталинское.