Площадь Разгуляй

Не хуже степанычевых. Только с бабушкой пообнимался — к ним побежал. Скверно, что Володьки—Железнодорожника не оказалось на месте. Кинулся к сестре Володьки—Часовщика, тете Марише. Она слово в слово повторила предложение Степаныча. Только тоже, как я сам, посомневалась: а правильно ли так будет? И ждала моего ответа. Мог ли я сказать, что да, правильно? Нет. Ей — не мог. Вот тогда она и посоветовала:

— Если ты весь тот разговор слыхал и можешь его хоть сто раз повторить, и не боишься, что гады тебя, пацаненка, собьют вопросами ли, криком, — ты им сени сыграй.

— Какие сени?

— А такие: «Сени, сени мои, сени, сени новые мои», — чтоб им тошно стало! Понимаешь: ты — пацан, тебе — вера! Да еще в присутствии защитника, ну, юриста и кого–нибудь из взрослых, — несовершеннолетний ты! Тебя, по закону, одного нельзя допрашивать! Даже если по бытовке — по краже, там, или по скачку. А тут — политика! Они все обставят — будь здоров! И что? А то, что ты можешь если уж не спасти бригадира, то у этих–то, у двоих, у дятлов, отбить охоту стучать! Понял? То, что они пьянствовали в поезде, доказать нетрудно — они все алкаши. А раз так, то сами они трепались про что ни попадя. Так? Он им про свою счастливую жизнь на участке, мудак, которую ему товарищ Каганович и — обязательно! — товарищ Сталин предоставили, а они, — пьяные! — что брешет он про счастье, когда все хозяйство их, как положено, отмели, стариков–кулаков расшлепали, а их самих, с приплодом, выкинули на мороз — в Сибирь.

Хорошо счастье! Вот так!.. Пусть оправдываются, паскуды! Тебе же только стоять на своем: было так и так!..

— Так, да не так, тетенька! Неправда это: они так не говори–ли, — те, двое, что настучали…

— А ты, голубчик, решил правдой их извести?! Они, значит, тебе — стоя над тобой с наганом — свое, а ты им — лежа в «ласточке», с браслетами на руках — правду?! Вот они и творят, что хотят, пока мы в правду играемся! Я тебя не подучиваю неправду говорить. Я тебя, дурака, учу, как отучать — хоть вот этих, двоих сук — людей оговаривать!.. Ты мне все точно рассказал, про что мудак этот, бригадир, распространялся? Что мудак он — вина не его: почти что вся Россия такая… Скажика, — правы, значит, они, этого бригадира посадив? Нет? Так и ты примени ложь во спасение, как у евреев полагается по Библии.

Или тоже законы у вас, когда прохиндейничать и объебывать кого, а когда воистину спасать, так вас с вашими законами нет?!

И проговорила твердо:

— Все, что бригадир рассказывал про свою новую жизнь, повторишь им слово в слово, как его, бригадира слова! Понял?

И все, что бригадир говорил про то, как казнили их, слово в слово повторишь как этих двух агитацию! И в словах, что дурак говорил, Сталина поминай с Кагановичем через раз! Или, если слабак, сыграй в незнайку: спал, ничего не видел, не слышал!..

Только подумай прежде. Пойми: не лгун ты будешь, а военную хитрость применишь! На войне — как на войне! А сейчас война во–он какая идет — почище Гражданской, страшнее… Или тебе еще не все понятно, дурачку, с мамой твоей, да с отцом, да с братом твоим, — контрреволюционер ты засранный, — с жизнью твоей младенческой по тюрьмам да по детдомам? Иди. Будь мужиком. И не сомневайся ни в чем. Бей их, гадов, отовсюду, — сверху ли, с поднизу, изнутря даже. Лишь бы бей! Сами не свалятся.

Глава 46.

…Вот это все я лихорадочно обдумывал в который раз, чимчикуя со Степанычем по Новорязанской улице и приближаясь к красивому четырехэтажному зданию железнодорожной прокуратуры. А знал я чуть больше, чем должен был, как свидетель.

Степанычу, человеку из органов, да еще и со значком Почетного чекиста, старший следователь прокуратуры доверительно пожаловался, оправдывая привлечение несовершеннолетнего фигуранта свидетелем по делу тем, что других, взрослых свидетелей, нет. А проводник категорически заявил, что ни при каких разговорах не присутствовал — не имел права по уставу покидать свой пост. И теперь вся надежда на подопечного пацана уважаемого ветерана органов.

«Ну, парень», — подумал я про себя. «Ну, Додин, — по забору с гвоздями ты уже ползал, вывески перевешивал… Теперь попробуй–ка выручить мужика. Мужик–то больно хороший, да еще столько переживший из–за тех же сволочей. Или такой уж ты слабак на самом деле?» Нет, решил. Нет. Не слабак! И тут же, перед ступеньками к парадному входу в прокуратуру, все выложил своему Степанычу. Спасибо ему — дважды ничего по–вторять не пришлось. Он все понял. И показалось, одобрил.

«Только, парень, — сказал, — чтобы потом не пожалел, если, допустим, мастера твоего выручим, а чуть погодя придется тебе же грех на душу брать и свидетельствовать против тех двух, в словах, ими не сказанных. Хотя, конечно, мерзавцы они, нелюди. Жалеть их не за что…»

…Четвертый этаж. Кабинет следователя. Сам — брыластый, с черной маской плохо пробритой бороды и усов, высоколобый, с залысинами. Глаза добрые, хитрые, умные. Представился: