Площадь диктатуры

Николай редко приезжал домой раньше двенадцати, а уезжал утром не позже половины восьмого. Удавалось выспаться разве что по выходным, но и тогда он брал с собой по чемодану документов и почти не вставал из-за письменного стола. Одно время одолела бессонница. От усталости и постоянного напряжения болели глаза и веки, будто засыпало мелким песком, но стоило коснуться подушки, подступала тревога, он ворочался, сбивая простыни и обливаясь липким потом. Потом приспособился проглатывать по сто - сто пятьдесят водки, и отключался сразу, проваливаясь в бесчувственный сон, как в лесную яму, заросшую мхом.

Домашние дела отошли как бы в другое измерение, он почти не говорил с сыном да и видел его один-два раза в неделю. Мать пыталась ворчать, но он делал вид, что слушает и не спорил. А жена будто исчезла из его жизни. Конечно, она существовала рядом, как некая физическая объективность, но после той жуткой ночи, когда она сбежала и пришлось разыскивать ее по всему городу, он внутренне отгородился, стараясь не обращать на нее внимания и по возможности не заговаривать.

Их общение ограничивалось только короткими просьбами выключить свет, закрыть (открыть) форточку, выстирать белье, погладить брюки или отыскать чистую рубашку. Она безропотно делала все, что он просил, но по ночам стала укрываться вторым одеялом и отодвигалась как можно дальше, на самый край к стенке. Однажды он проснулся от того, что услышал, как она плачет. Включив свет, он увидел ее опухшее, до безобразия отвратительное лицо со спутанными набок волосами, и стало противно.

– Допрыгалась, дура! Сама жить не хочешь, так хоть мне дай выспаться, - с внезапно нахлынувшей злостью закричал он.

Она всхлипнула еще громче и уже не могла остановиться.

– Убирайся к чертовой матери! - он замахнулся, чтобы ударить, но вовремя остановился, почему-то испугавшись ее взгляда.

Она боком соскользнула с постели и, подхватив халат, осторожно вышла из комнаты. Еще не было пяти, но Николай так и не смог заснуть. Промучившись больше часа, он встал. На кухне горел свет, Лариса спала, положив голову на скрещенные на столе руки.

– Иди в комнату, я завтракать буду, - он потряс ее за плечо, но она не сразу проснулась. Открыла глаза, в них было столько муки и боли, будто вернулась с похорон.

– Чего пялишься? Довела, что руки трясутся, - сказал Волконицкий, видя ее состояние, но не желая об этом думать. - Расселась, как снежная королева, а мне на работу пора, хоть бы чайник согрела.

Не дождавшись ответа, он пошел в ванну бриться. Голова болела и кружилась, а лицо было нездоровым, с какой-то желтизной и отеками вокруг глаз.

"Что-то надо с ней делать!" -безразлично думал он о жене, водя по щекам импортной электробритвой "Филлипс"; их недавно завезли в распределитель и продавали по спискам за двенадцать рублей. Закончив бритье, Волконицкий налил в пригоршню одеколона "Харлей" и с удовольствием растер лицо. Результат проявился незамедлительно: кожа обрела гладкость и упругость, появилась розоватость. Заметив маленький прыщик, он смочил ватку одеколоном и аккуратно надавил, тут же почувствовав жжение. Оно было приятным, и Волконицкий взял свежий клок ваты и, обильно смочив одеколоном, надавил сильнее.

Бросив вату в мусорную корзину, он заметил там марлю со следами крови, и его захлестнуло внезапное раздражение.

– Сука! Даже собственную грязь за собой убрать не можешь! Иди сюда, я что ли за тобой убирать должен? - крикнул он в полуоткрытую дверь.

Он выждал, но никто не отозвался, тогда он схватил мусорную корзину и ворвался в спальню. Почти не соображая от ярости, он замахнулся высыпать мусор прямо ей в лицо, но кровать была пуста, Ларисы в комнате не было.

"Сбежала гадина!" - догадался Волконицкий и растерянно поставил корзину на пол перед собой.

– Ты меня звал, Коленька? - сочувственно спросила незаметно вошедшая мать. - Иди завтракать, чайник уже вскипел, я свежего заварила и бутерброды намазала с ветчиной. С постной, как ты любишь.

– Куда Лариса сегодня летит? Она не говорила? - отводя глаза, спросил Волконицкий.

– В Мурманск, вечерним рейсом. Обещала Мишеньку в школу отправить, а сама ни свет, ни заря… Совсем от дома отбилась. Ох, пора бы ей эти разлеты бросить, пора! А то и до беды недалеко, - в который раз заворчала мать.

– Пора! - согласился Волконицкий. - Вот, пленум и митинг проведем, тогда я ею и займусь. Всерьез займусь - не таких перевоспитывали, похлеще нее обламывали! Так неужели с собственной женой не справлюсь?

3.4 Смело мы в бой пойдем… за социалистические идеалы!

Он сел на заднее сиденье, а не впереди, как обычно, и, пока ехали в Смольный, заснул, даже не успев просмотреть заголовки на первой странице "Ленинградской правды".

– Приехали, Николай Владимирович, - деликатно напомнил водитель, и, выходя из машины, Волконицкий почувствовал бодрость и привычную собранность.