Плоды зимы

— Понимаешь, я помню, до четырнадцатого года, когда я на лошади хлеб развозил… Я не о вчерашнем дне говорю… Таких дорог, как теперь, тогда не было. И зимы бывали куда суровее. Зим вроде нынешней у нас на четыре три приходилось. Иной раз дороги вовсе не было, а если и была, так ее прокладывал тот, кто ехал. Снег уминался под колесами и был все равно как лед… Но у меня животина была добрая. И всегда хорошо подкованная. А зимой на подковах шипы… да и все вообще как полагается. Так вот, я и вспоминаю, как-то вечером поехал я в Мессиа, выхожу от Туанон Винье, что держала трактир. И что же вижу? Мальчуган лет восьми ревмя ревет у самой моей тележки. Счастье еще, что лошадь у меня была не из пугливых. А около мальчугана двое пьяных стоят, хохочут. «Что случилось?» — спрашиваю. «Вот дурак мальчишка, — говорят, — показали мы ему на железные ободья, что у вас на колесах, и говорим — лизни, увидишь, что будет. Он и лизнул. Смотрите, кусок кожи с языка содрал». Это два каменотеса были. В такие холода они, само собой, не работали. И пропустили за день не один стакан. И этак спокойно мне рассказывают. На меня тут такая злость напала. «Сами вы дураки, — говорю, — а не этот мальчишка». Слово за слово — дошло до угроз. Я взялся за кнут. Сладил я с ними быстро. Каменотесы — они здоровы как быки, но чтобы изловчиться, этого они не умеют. Один убежал с разбитым носом, всю куртку окровянил, а другой, избитый до полусмерти, тоже хотел наутек. «Не спеши», — говорю… Я привел его к Туанон и спросил его имя и фамилию, чтобы родители мальчишки знали, с кого спрашивать. Так вот, хочешь верь, хочешь нет, родители мне даже спасибо не сказали.

Так он в течение дня перебирал накопившиеся воспоминания, одно влекло за собой другое, а потом какая-то нить, пусть даже тоненькая, вдруг связывала их с теми или иными событиями настоящего дня, о которых ему рассказали.

Когда началось немецкое наступление в Арденнах, могло показаться, что война несколько изменит свой облик и станет похожа на войну 1914 — 1918 годов. И тогда отец обрывок за обрывком восстановил в памяти целый период. Далекий и все же гораздо более близкий ему, чем то, что происходило в Бастони.

Поль часто приносил газеты, но зрение у отца еще ухудшилось, и теперь он читал только заголовки. Впрочем, эти газеты интересовали его меньше, чем газеты его времени, то есть до четырнадцатого года. Он нашел в спальне два толстых переплетенных комплекта «Иллюстрасьон». Один за 1890, другой за 1897 год. И не проходило вечера, чтобы он не брал этих комплектов и, положив на стол, не разглядывал их. Некоторые иллюстрации он находил сразу, потому что в свое время заложил страницы листками отрывного календаря. Одна изображала приграничные военные маневры 16 августа 1890 года. Альпийские стрелки брали приступом пик Сент-Аньес около Ментоны. Офицеры с саблями наголо, солдаты с примкнутыми штыками, горнисты… Но отец, глядя на них, видел другой полк — 44-й — и в его душе начинал звучать марш этого полка. В номере от 1 ноября тоже была страница, которую он часто рассматривал. Там было изображено открытие крематория и колумбария на кладбище Пер-Лашез. В первую минуту старик содрогался, но потом при мысли о клочке земли, где когда-нибудь упокоится сам, переставал волноваться. В комплекте за 1897 год, когда ему исполнилось двадцать четыре, было несколько цветных иллюстраций, посвященных жизни новобранцев. Спальня в казармах, солдаты в красных штанах, прыгающие через стенку, учение во дворе казармы, осмотр ног военным врачом… Все это, как сейчас, стояло у него перед глазами, словно было только вчера. Занимали его внимание также и большие сентябрьские маневры. На развороте был изображен военный полк, мчащийся в атаку по засеянному полю. Такое он и сам пережил, Он и тогда болел за это поле, потому что даже в двадцать лет уважал хлеб, из-за которого уже семь лет не спал по ночам. И сейчас еще это было ему больно. Но, как ни странно, ему нравилось снова и снова переживать эту боль.

В комплект «Иллюстрасьон» кто-то по небрежности сунул страницу, вырванную из «Пти журналь». Первую страницу номера — цветную иллюстрацию, на которой была изображена терраса парижского кафе в разгар лета. И посетители, и официанты в черных костюмах и крахмальных манишках изнывали от жары. Кусок страницы был оторван, и даты не сохранилось. Отцу это не давало покоя. Он старался восстановить в памяти, в каком году была такая ужасная сушь, но, как только ему казалось, что год он установил, возникало какое-то другое четкое воспоминание, и все опять стояло под вопросом.

— Да нет, в девяносто первом этого быть не могло, в том году мы купили Рипана, крупную серую лошадь, что кусалась, потому мы и продали ее через три месяца. Я припоминаю, то лето было дождливое… А в девяносто втором? Да, пожалуй, что и так… Но девяносто второй — это ведь тот год, когда мой отец посадил самшит возле колодца… Значит, не может быть…

Так проходили долгие часы, из которых складывались дни и недели.