Плоды зимы

— Жюльен! — кричит отец.

Но Жюльен не слушает. Пока Поль думает, как ответить, он снова кричит:

— Уж лучше остаться без гроша, чем дрыхнуть на мешках с деньгами, заработанными на сделках с фрицами.

Отец видит, как искажается лицо Поля. Видит, как тот сжимает кулаки. Наступает молчание, отцу оно кажется нескончаемым, потом тихим голосом, который едва слышен, потому что кухня еще дрожит от его гневного крика, Жюльен добавляет:

— Мне стыдно, что я так кричал в доме, где только что скончалась мама, но я не желаю терпеть твоих насмешек. То, что я делаю, тебя не касается.

Поль по-прежнему очень бледен. Он бросает на отца взгляд, полный ненависти. Резким движением отодвигает стул, и спинка его ударяется о край стола. Потом идет к двери, отворяет ее и уже с порога бросает:

— Спокойной ночи, отец.

— Поль! — кричит старик.

Но дверь хлопает, слышны только быстрые шаги Поля по ступенькам крыльца.

Отец ждет. Он надеется, что Поль вернется, надеется, что Жюльен откроет дверь и позовет брата. Но Жюльен медленно садится и кладет на стол дрожащие руки.

— Прости меня, папа… Но… но…

Он замолкает. Отец тоже с минуту молчит, потом, убедившись, что Жюльен не собирается говорить и что из темного сада тоже не доносится ни звука, медленно произносит:

— Теперь я знаю, что мне остается. Околеть… Околеть совсем одному… И как можно скорее. А когда это случится, вы, конечно, не сумеете столковаться, разбазарите все имущество, а деньги поделите… Выходит, мы, мать и я, всю жизнь гнули спину для того, чтобы сыновья все промотали и проели в несколько месяцев. Вот… Вот чем все кончится… И, будь спокоен, этого не долго ждать.

Старик умолкает… Жюльен смотрит на него. И отец видит, что глаза сына полны слез; и тогда отец, только что ощущавший в себе силы и желание приструнить непокорного сына, тоже начинает плакать. Жюльен невнятно бормочет:

— Бедный ты мой папа… Бедный ты мой…

Старик сморкается, кашляет.

— Хочешь, я останусь до утра? — спрашивает Жюльен.

Отец готов крикнуть: «Да. Оставайся вместе с женою. И не только до утра. Если вы останетесь, я вам все отдам. Все. Но я не могу жить один».

Он готов это крикнуть, но знает, что если крикнет, то снова расплачется. И тогда, собрав последние силы, взяв себя в руки, он говорит твердым и спокойным голосом:

— Нет… Тебя ждет жена. Ты должен идти к ней… И работать ради малыша, которого твоя бедная мама так мечтала увидеть… А я, я больше ни в ком не нуждаюсь… Никто ни в ком не нуждается… чтобы уйти туда, куда я иду.

Часть пятая Одинокий путь

65

Эта зима походила на полную сновидений долгую спячку, в которую после смерти жены погрузился старик Дюбуа.

На следующий день после похорон явилась Мишлина со служанкой и мальчиком-рассыльным. Она предложила отцу перебраться к ним, но он отказался покинуть свой дом, и она не настаивала. В доме прибрали, навели порядок. Отец беспокоился, что не хватит дров, и жаловался, что лезть на второй этаж и топить в спальне печку ему не под силу, поэтому его кровать перенесли в столовую. Таким образом, протопив получше плиту и оставив дверь приоткрытой, он мог лечь в теплую постель в трех шагах от кухни, где он проводил весь день. В одиннадцать утра рассыльный приносил ему еду и запас дров на день, он же покупал все, что требовалось. Поль и Мишлина тоже навещали старика почти ежедневно, осведомлялись обо всех его желаниях, узнавали, не нуждается ли он в чем.

Он скоро привык, что за ним так ухаживают, и легче переносил потерю жены.

Время тянулось медленно. Ему не нужно было заботиться о деньгах, не нужно было заботиться о пище. У него было даже слишком много еды.

— Вы меня совсем избалуете, — часто повторял он. — Я столько не съем…

А Поль отвечал:

— Ты достаточно потрудился за свою жизнь. И достаточно натерпелся. Вполне естественно, что мы по мере сил о тебе заботимся. Ты отлично знаешь, что с нами ты ни в чем не будешь нуждаться.

Когда Поль или кто-нибудь из соседей заходил навестить отца и вспоминал его прошлую жизнь, он охотно беседовал с ними. Он любил поговорить о прожитом и, оставшись один, пересказывал себе воспоминания о своих самых счастливых и самых трудных днях. Даже сидя в одиночестве, он говорил так, словно кто-то его слушал: