Плод воображения

До сих пор он видел города-призраки только в кино, причем речь, как правило, шла о сравнительно небольших городах (а главное, он знал, что смотрит всего лишь фильм). Тут же опустошение было таким тотальным, ощущение собственной затерянности таким всеобъемлющим, признаки смерти такими красноречивыми, что затянувшийся «сон» уводил прямиком к концу времен и дел человеческих — и вполне верилось, что Земле достаточно избавиться от немногих оставшихся мелких двуногих тварей, чтобы вздохнуть свободно и сбросить с себя асфальтово-бетонную коросту. Ей хватило бы для этого сотни лет — ничтожный срок, тем не менее намного превышающий остаток отведенной Кисуну жизни. Он был здесь лишним в любом смысле, кроме того единственного дела, которое вполне могло оказаться всего лишь следствием вездесущего человеческого дерьма. На месте старушки Земли, подумал Лёва, я бы не напрягался, а просто подождал бы, пока все мы захлебнемся. Ей-богу, он был уверен, что ждать придется не так уж долго. Но это не значит, что инстинкт не заставит его барахтаться. И он барахтался.

Он шел, окруженный зловещей тишиной, от которой отвык за то время, пока жил на берегу океана, и, чтобы не поддаваться разлагающему влиянию неподвижного кошмара, думал, как спрятать Лизу от Могилевича… и заодно спрятаться самому. Хорошо, что он заранее депонировал некоторые суммы на счета, о которых знал он один (естественно, за исключением банкиров). На первое время этого должно хватить. О доме, конечно, придется забыть. Жаль, но жизнь дочери дороже, да и своя шкура еще чего-то стоит. Что там дальше? Пластические операции? Новые лица и отпечатки пальцев? Новые биографии? Новая жизнь (если это можно так назвать)? И после каждого шага тщательно заметать следы… Он вдруг почувствовал себя слишком старым для этой беготни. Бесконечно старым. Будущее не сулило ему ничего, кроме постоянного страха быть обнаруженным. Прощай, покой, — до самой смерти. Могилевич не из тех, кто отступает перед трудностями и смиряется с потерями. И срок давности для него не имеет значения.

Он дошел до перекрестка и остановился. Послушный, как мул, Дюшес замер в метре позади него. Если верить карте (а Кисун ей верил), проспект выводил прямиком к отелю, в котором для них «забронированы номера». И всё бы ничего, если бы не надпись, сделанная красным мелом на асфальте: «СЕГОДНЯ ОДИН УМРЕТ». Начертанное тонкими линиями, которые образовывали огромные буквы, предупреждение не сразу бросалось в глаза и только в определенном ракурсе становилось очевидным.

Кисун повернул голову и посмотрел на Дюшеса. Тот лишь слегка раздвинул в стороны уголки губ — наверное, это означало улыбку, — и так же экономно пожал медвежьими плечами.

— Я бы на твоем месте повернул обратно, — сказал Лёва, испытывая противоречивые чувства. Желание избавиться от сопровождающего всё-таки пересилило.

В ответ Дюшес только зевнул. Кисун пошарил взглядом по асфальту в поисках еще чего-нибудь на ту же тему, но почти ничего не обнаружил. Детский рисунок человечка — белый контур и пара красных кружков внутри овала, обозначавшего туловище, — он всерьез не воспринял. То, что надпись слегка противоречила полученному ранее гостеприимному «приглашению», могло означать, что в игре участвуют как минимум две команды.

«Кто бы мог подумать, — сказал себе Лёва, — что на старости лет тебе доведется узнать, что чувствовал какой-нибудь бродяга-одиночка (Дюшес опять-таки значил не больше мула), когда входил в занюханный городишко на Диком Западе, поделенный между бандами». Недаром ему никогда не нравились эти дурацкие вестерны.

В его мыслях не было ни капли иронии или юмора, даже черного. Просто не осталось места. Если бы не Лиза, он предпочел бы вообще не видеть этого города… не говоря уже о тех, кто только что перебросил мяч на его сторону.

99. Параход и бродяга: «Никаких врачей»

— Успокойся, — сказал Параход самым проникновенным тоном, на какой только был способен, — я никому ничего не скажу.

* * *

Бродяга подумал, что это может оказаться чистой правдой в двух случаях: если он не станет тянуть резину и пристрелит Седоволосого прямо сейчас… и если повернуть дело так, чтобы навесить на старикана те четыре трупа. Или больше, чем четыре, — война ведь еще не закончена, правда?

«Уж не хочешь ли ты спихнуть на него часть своих новых грешков, а заодно и старых?» — раздался где-то в глубине сознания тонкий голосок, который, возможно, принадлежал совести, но скорее всего, Божьему посланцу, надзирающему за бродягой на протяжении долгого искупительного срока.

Нет, конечно, ничего такого у него и в мыслях не было. Просто он считал, что в войне с чужими все средства хороши. Правда, неопределенный статус Седоволосого внушал некоторые сомнения и чувство неуверенности в собственной правоте. Оставалось надеяться, что Господь направит его мысли и намерения в нужное русло.