Пленники Раздора

— Зоран, — негромко сказал Донатос и не узнал свой голос — сиплый, старческий: — Займитесь покойниками. Светлу не трогайте. Сам я.

Парень поглядел на креффа с горьким пониманием. Кивнул и ушел.

Колдун, с трудом переставляя тяжелые непослушные ноги, отправился в свой покой.

В покое на столе стояла миска со Светлиными забавами: бусинами, черепками, перышками, камушками, шишками. Лежал на лавке обломок старой ложки. Где-то в ларе была припрятана и рубаха, которую сшила дурочка.

Донатос взял блюдо, наполненное тем, что всякий здравый рассудком человек назовет мусором. Запустил руку, взял горсть «богатств» долго-долго рассматривал. Ссыпал обратно. Поставил на стол.

Крефф перебирал в памяти то, что говорила ему скаженная, когда входила в короткие просветления. Пытался вспомнить, а называла ли она хоть раз себя иначе, чем дурой? Не вспомнил. Зато все прочие для глупой были лучше, добрее, умнее, благороднее её самой. Как так выходило, что она — нищая, скорбная рассудком, не имевшая за душой ничего, кроме мусора и старой залатанной рубахи, была богаче их всех? Она ведь жила в мире, в котором не было зла. Не видела она зло и в сердце его не впускала.

Потому, небось, никогда жалость в ней не иссякала. Донатос рывком поднялся с лавки и застыл, глядя в окно. Что-то, доселе незнакомое, творилось у него в душе. Он не знал этому названия. Просто почувствовал, как скрутило разом все внутренности, свило в тугие жгуты.

В дверь осторожно постучали.

Крефф отворил.

На пороге стоял Зоран — взгляд виноватый.

— Наставник, мы Светлу в покойницкую снесли. Но Глава говорит нынче всех похоронить надо…

По парню видно было, он ждал, что наставник, как было у того в привычке, сорвется, обругает, скажет что-то обидное. Выуч уже к этому изготовился, зная желчный нрав наузника. Но Донатос сказал:

— Я понял. Сейчас спущусь. Сходи к Нурлисе, попроси рубаху чистую исподнюю. Да холстину — тело завернуть. И воды принесите.

Зоран вскинул на креффа расширившиеся от удивления глаза и кивнул.

— Иди, — сказал колдун, понимая, что ему нечего добавить. Желчи в нём не осталось. Только тоска. Страшная тоска, с которой он не знал не то что, как жить, но и как переспать первую ночь в Цитадели.

…Погибших хоронили уже в сумерках. Складывали в общую ямину. Светлу — обряженную в чистую рубаху, с расчесанными волосами — положили между воев. Она покоилась в серёдке — тоненькая, белая, какая-то очень маленькая и особенно жалкая рядом с ширококостными мужиками.

Закапывали сгибших торопливо, словно хотели поскорее закончить, чтобы не скорбеть по павшим, но порадоваться, наконец, вернувшимся. Всхлипывали девки. Донатос стоял на краю ямины и глядел за тем, как прибывает земля.

Кто-то подошел к нему, крепко обхватил за пояс и расплакался, уткнувшись лицом в живот. Колдун с удивлением посмотрел вниз и увидел вихрастую белобрысую макушку Русая. Паренёк вжимался в обережника, сотрясаясь от слез.

— Ну, будет, будет… — негромко сказал крефф, поглаживая острые мальчишечьи плечи и не зная, что ещё добавить.

— Дяа-а-адька — а-а, — безутешно выл Руська. — Жалко-то её ка-а-ак!

— Жалко, — сказал Донатос и, наконец, понял, что же такое чудное происходит с ним, отчего перекручивает нутро, и дыхание как будто схватывает. — Жалко, Русай…

125

Тризны вечером не было. И вообще всё понеслось кувырком и не в лад. Ехали, думали — передохнут, дух переведут. Вышло иначе.

Клесх только из мыльни возвратился — ещё с волосами сырыми и рубахой к влажному телу липнущей, а уже распорядился через оборот собирать креффов.

Нэд зашел к Главе, когда тот жадно ел, одновременно с этим разбирая сорочьи грамоты, накопившиеся за дни отлучки.

— Что ты взыскался? — спросил посадник. — Нет ведь уже этого Серого. Дай людям роздыха. Поспокойнее все же дни для Цитадели настали…

Клесх посмотрел на него поверх развернутого свитка угрюмо и зло:

— Нет и не будет у Цитадели спокойных дней, Нэд. Нешто ты не понял? Ходящая нынче из крепости вышла. И защита, которую Бьерга установила, не стала ей преградой. Я выучам наказал у ворот на страже всю ночь стоять. И засовы запереть. А ты «дай людям роздыха».

Посадник с вытянувшимся лицом слушал эту гневную отповедь.

— Погоди, погоди! Ты другого кого пробовал за ворота вывести? — подался он вперед.

— Попробуем ещё, время будет, — «утешил» его Клесх. — Нынче надо решать, что делать станем, если Ходящие так же легко в города и веси заходить-выходить будут. Вот уж запоем… Сегодня Лесану надо усадить в креффат. Хватит ей без дела болтаться. Выуча старшего Рустиного, не помню имени, тоже, Лаштиных Ургая и Хабора, Ольстова Ильгара. А то у нас не креффат, а сборище стариков и калек.

Глава уже не глядел на собеседника и не думал о том, что речь его резка и в чем-то обидна. Он гвоздил и гвоздил словами: