Плененная

Губы Инсара находятся так близко от кожи шеи, заставляя стужу изнутри отступать прочь. Она тает, словно тонкий зимний лёд на окнах от жаркого дыхания. Тело выгибается дугой и мелко дрожит, от ощущения его тела кожа к коже, от сильных пальцев, разминающих грудь так, что она ноет и вытягивается острыми вершинами, молящими о ласке. Пальцы нащупывают вытянувшиеся соски и обхватывают их, играя с ними попеременно. От быстрых, грубоватых движений распространяется желание, тягучее и вязкое, словно мёд, льющийся тонкой струйкой на кожу. Я прерывисто дышу и не могу сдержать стона, приникая к Инсару ещё ближе.

— Без тебя дни длились долго и горестно, — слова соскальзывают с моих губ и взмывают вверх. Глупые неоперившиеся птенцы, стремящиеся к солнцу, которых сбивает на землю одним ударом с его стороны:

— И льнёшь всё так же, как юркая и красивая змея.

Он отстраняет меня от себя, разом выставляя между нами стену.

— Госпожа и раб, с которым можно было играть, как угодно капризной красавице. Только теперь мы поменялись местами.

Одним движением острого лезвия Инсар освобождает меня от платья и вспарывает кожаный ошейник, откидывая его далеко прочь.

— Что ты умеешь делать, рабыня?

Я выпрямляюсь, хотя от его взгляда хочется стать незаметной пылинкой, танцующей в бликах солнечных лучей.

— Ты и сам прекрасно знаешь, кто я и чему обучена.

— Я спрошу тебя ещё раз. Что ты умеешь делать, рабыня? Каким полезным ремеслом ты владеешь, чтобы я сохранил тебе жизнь? У нас не принято содержать и кормить бесполезных людей. А у тебя ещё и мальчишка.

Я усмехаюсь.

— Ты и сам осведомлён обо всём, Инсар. И нет нужды перечислять сейчас всё то, чему я обучилась за долгие годы. Ты знаешь, кто я и что из себя представляю.

— Не знаю. Казалось, что знал когда-то. Но то была лишь золотая маска. Я не знаю, что ты из себя представляешь. И сейчас лишь хочу знать, чем ты можешь быть полезна мне и моим людям. Но ты упорно отказываешься отвечать. Значит, ты — никто, безымянная рабыня, одна из тех, что годится лишь для выполнения грязной и тяжёлой работы, не требующей особых навыков. Та, что можно пустить в расход, не считаясь ни с чем.

Инсар отдёрнул полог и крикнул:

— Дай сюда тряпьё, живо!

К моим ногам полетели штаны и рубаха, заскорузлые от грязи и с чужого плеча.

— Одевайся и проваливай с моих глаз. Займёшь место в хвосте колонны со своим узкоглазым дружком. Завтра снимаемся с первыми лучами солнца. Захочешь жить — будешь выдерживать нужный темп. Нет — сдохнешь, и твой труп обглодают шакалы. Живее!

— Ты помнишь свою клятву, Инсар? Ту, что произнёс, кланяясь мне при моём отце? Ценою жизни, Инсар.

— Ценою жизни? Да-а-а… Помню. Как не помнить. Но я избавлен от её груза, так как расплатился за нею своей жизнью. Ты убила меня, Артемия.

— А как же те слова, что ты любил повторять мне? Шрам на моём сердце…

Инсар в два счёта преодолевает разделяющее нас расстояние и хлопает наотмашь пальцами по щеке. Кажется, что несильно. Но от них начинает гореть щека и лопается губа, сочась красным.

— Не смей при мне произносить эти слова, рабыня. Или я вырежу их на твоём теле столько раз, сколько мгновений я висел на кресте, преданный тобой.

Глава 28. Артемия

Слова Инсара бьют намного больнее — и точно в цель. Мне нечем оправдываться перед ним, потому он выталкивает меня из палатки сильной рукой. И я едва ли не кубарем вылетаю из неё под пристальными взглядами некоторых из его людей. Устало переставляю ноги и занимаю место в конце колонны, рядом с Касымом, грызущим тёмно-серый кусок хлеба, больше похожий на камень. У ног его стоит плошка с водой.

— Я не пил из неё прежде госпожи, — немного ехидно заявляет мальчуган и протягивает такой же кусок хлеба, как у него, — один из тех, что в масках… Велел ухаживать за лошадью.

— Вот и займёшься этим. В твоём улусе тебя научили хотя бы чему-то?

Мальчишка оглядывает меня с ног до головы:

— У эмира ты бы ходила в красивом платье и увешанная драгоценностями с головы до ног.

— Это не продлилось бы долго. Итог был бы известен задолго до начала.

— Всё же лучше, чем это, — он указывает пальцем на грязное рубище, надетое на мне.

— Ты слишком много болтаешь. Не забывайся. Я уже жалею, что попросила «бессмертного» вернуться за тобой.

— Не думал, что их можно попросить о чём-то, — добавляет Касым, поглядывая на меня уже с уважением. Мне становится смешно на какую-то долю мгновения, но смех этот горький, как отрава.

Ночь проходит так быстро, словно её и не было. «Бессмертные» снимаются с лагеря задолго до рассвета, в полутьме, всё ещё лежащей на всех предметах. Мы с Касымом занимаем место в самом конце. Позади нас только два воина в масках. Воины уже не гонят коней, как сумасшедшие, а позволяют животным степенно вышагивать по равнине. Но даже этот мерный темп кажется невозможно быстрым.