Плен

Люди вяло брели по раскаленным улицам, щурились, толпились на теневой стороне и вздыхали перед перекрестками – зеленого приходилось ждать на солнце. На море это переносилось легко, и в речных городах тоже – ветер приносил соленую влажность или прохладную прелость речной тины. Здесь воды не было.

Попадались, правда, и бодрые люди, чаще южане: они торопливо шли по своим делам, улыбались солнцу и на них посматривали. Казалось, что весь этот город – огромная духовка, в которой медленно подпекается бесформенное тесто, твердеет, обретает подгорелые острые уголки и жесткие очертания. А быстрые люди – это уже спекшиеся, затвердевшие слойки, с которых, даже если пережарить, просто сойдет верхний слой похожей на бумагу корочки.

Нужно будет съесть слойку у метро. Но на жаре было сложно что-то в себя засунуть, а пить было невмоготу – живот раздулся литым пузырем, и при ходьбе в нем противно булькало и бултыхалось. Курить хотелось тоже, но от каждой выкуренной сигареты во рту слипалось горьким железным привкусом, и в висках стучало. Тошнота стала до такой степени невыносимой, что Катя присела на лавку прямо под палящим солнцем. Неужели… Но мозг отказывался работать дальше. Отказывался думать об этом, при всей очевидности открытия.

Катя встала и, держась за стену, пошла в метро. Главное было победить тошноту. Если начнет тошнить, Катя потеряет сознание. Прямо посреди улицы.

В голове потоком понеслись другие воспоминания. Пазл медленно складывался. Угол стиральной машины – Катя держит свои трусы в руках. Она голая. Шпингалетик. Почему она голая, а он стоит рядом? Красные отпечатки от пальцев на коже. Крупная мужская пятерня на ноге. Потом та страшная истерика, когда Катя кричала, что все расскажет маме, а он бил. Что она расскажет маме? Что бьет? А это новость? К тому моменту явно нет. И после этого появились седые пряди. По времени как раз совпадает. Катя снова присела и постаралась продышаться. Легче не стало. А что, если… Что? Уже ведь все ясно.

Он просто заставлял Катю сосать ему.

Мысль была простая, очевидная, но при этом оглушительная, как сообщение о смерти кого-то близкого. Она стучала в голове отвратительным «сосать», и принять ее, осмыслить не получалось.

21:39. Вадим

Нужно было срочно придумать новый план. Понять, как теперь вести себя с девочкой. Что говорить ей, как объяснить. Правду было нельзя, а вранье должно быть хорошо продуманным. Вадим умный. Он сможет. С Дэном же смог, а тут какая-то школьница. Вадим вспомнил Дэна. Нужно сделать как с ним. С другой стороны, как с ним, может и не выйти, потому что Дэн до самого конца ничего не подозревал, а девочка уже сидит в подвале. Вадим понюхал люголь, вынул из шкафчика тетрадку – нужно составить план, – закрыл глаза и сосредоточился. Дэн. Вспомнить, как он его обрабатывал, что говорил и делал. В деталях.

Вадим вспомнил его странные глаза – широко раскрытые и доверчивые. И рассказывал Дэн, всегда глядя в упор, и этот его взгляд, он странно примагничивал, оттого слушать было трудно. Он вообще был странным. Сам познакомился с ним в магазине и тут же начал про себя рассказывать. Рассказывал, как маме на него плевать, как она постоянно занята своей жизнью. Как у нее там работа и на работе какие-то люди, подруги, мужчины, которых она постоянно водит в дом. И как сначала он злился от того, что его мама – шлюха, нет, не настоящая шлюха, конечно, так, гулящая. Но они все равно смотрят на нее косо и его обзывают сыном шлюхи. А те, другие, с этого района, нормальные пацаны, они так не делают. И вообще, они понимают его. Слушают крутую музыку, носят крутую одежду, и всем сразу видно, что они крутые. И что теперь даже свои уроды, которые на него всегда обзывались, тоже поняли, что он крутой. Что он вообще без башни. И что он все может, вообще все, даже из окна может прыгнуть. И вены он себе резал – вот шрамы, и сигареты курит только крепкие, и водки может литр целый выпить и не упасть.

Вадим вспомнил, как Дэн вскакивал, когда говорил такое, и задирал рукава, показывая шрамы, и становился сразу такой порывистый и резкий, что Вадиму почему-то становилось смешно.

С одной стороны, он и вправду был крутой, и Вадим верил, что он вообще все может, но с другой – он чувствовал к нему какой-то странный интерес, как к котенку. Ему хотелось потрогать его, погладить, прижать. И жалко его было, почти как котенка после смерти, да и глупый он был настолько же. Можно было сказать: «А спорим, тебе слабо сейчас выпить одеколон?» И Дэн тут же бросался пить огуречный лосьон, а потом жаловался на боль в животе и огуречную отрыжку. От этого Вадим чувствовал себя старшим.