Плен

Она посмотрела на него грустно и усмехнулась: «Не в этом дело… Он уже не подписал. Уже отказался. Его не сдвинешь, он упертый… и дурак. “Времена не те!” Ох, если б ты знал… Я ему сказала тогда: я с тобой разведусь. Но куда я разведусь?! У него второй инфаркт на носу. Мотя, я другое… У меня к тебе просьба. Ты вряд ли сможешь ее выполнить… Если реально смотреть на вещи – не сможешь, конечно. Но больше я не знаю, что делать…» Такая красивая, темноглазая. Такая – даже на даче – элегантная, как ей это удается? Наденет огромный дачный свитер – мужской, с дырками на локтях, – и он смотрится на ней как моднейший… этот… как его? Мотя в этих терминах был не силен. Такая она была несчастная… Уж если она была в панике, если она обращалась к нему за помощью – и оба они знали, что ничем он помочь не сможет… Она просила об одном: когда Алешку выпрут, умолить его пересидеть хоть на даче, хоть где-нибудь, спрятаться, переждать. Им обоим было ясно, что этому не бывать. Она не спала всю ночь накануне, сидела на кухне, бесконечно, беспомощно раскидывала пасьянс – выхода не было, не было, не было. Потом вдруг ей пришло в голову: пару раз в жизни такое случалось, что Мотьке удавалось Алешу урезонить. Пару раз буквально, когда она сама уже ничего не могла. Да-да, случай, когда он с парашютом собирался прыгать. Десять лет ему было, брали с двенадцати; он, конечно, собирался наврать. Мотя вдруг тогда сморщил нос и заявил: я тоже хочу прыгать, но обманывать государство не на-ме-рен! Алеша неожиданно для всех согласился повременить.

А последний раз такое было совсем недавно, года полтора назад – когда Алеша внезапно заявил, что пойдет на мехмат. Вместе с Мотей – у Моти была чистая анкета – сложным путем, в двух словах не рассказать. А Алеша – он же мечтал стать архитектором с детства, великолепно чертил, рисовал, весь год готовился в МАРХИ – и тут вдруг заколодило. «Пойду с Мотькой. Как это – не берут? Да если выучить так, чтоб не могли придраться, – пусть попробуют не взять!.. Да сколько можно на поводу идти?! А не поступлю – пойду в армию!» Она пыталась что-то тогда: талант, нельзя зарывать, ты архитектор от бога, ты же так хотел… – все было впустую. Потом Мотя в злобном отчаянии вдруг выпалил: ты ведешь себя как напыщенный мудок!

Оговорился – даже не думал шутить. Но тут черт ему ворожил явно. Что-то подействовало, зацепило. Алеша заржал как конь. Мехмат отменился, в МАРХИ Алеша поступил легко, играючи и так же и проучился первый год. Талант – да, не отнимешь.

А теперь… Шансы были. Но ничтожные.

Проснулся дядя, вылез на террасу, укутанный в плед, сели ужинать, потом расписали пулю – Мотя всех безжалостно обставил. Тогда еще можно было на что-то надеяться.

Потом был еще Лешкин звонок, месяца через полтора. «Здорово! Две новости у меня, одна херовая, другая мудовая, с какой начинать? С херовой? Отец в больнице – инфаркта нет, был приступ, кардиограмма, говорят, так себе. Я уж думаю, по такой жаре. Он в двадцать третьей, на Яузе, перевели из реанимации, я сейчас был, а ты смотри – найдешь время, съезди. Ну и своим скажи… Вторую рассказывать? Меня завалили на английском. Ниче так, да? Ладно, буду пересдавать, полная фигня, охренели они там все от жары. Все, давай, Мотьк, я уже убегаю, у меня встреча».

Ну вот, собственно, и все.

Через месяц после Лешкиного… после того как Лешку проводили… Математик лежал в своей комнате на кровати мордой в стенку, таял от жары. Он так все время и лежал теперь, вставал только на экзамены. Сдавал, впрочем, хорошо, хотя ни хрена не готовился. После каждого экзамена шел с ребятами отмечать. Пил, шутил. Потом возвращался домой и ложился. Один раз встал не на экзамен; мать сказала: «Матвей, возьми себя в руки, помоги дяде с тетей!» Дядю выписали из больницы, он захотел на дачу – ехать на электричке было нельзя, надо было организовать машину. Все сделал, перевез их, с последней электричкой вернулся в город и лег… Лежал, лежал, пальцем обводил узор на стенном коврике. А потом, спустя пару дней, – телефон. Мамины шаги в коридоре. И мамин крик.

Газовый баллон на даче взорвался. Соседка звонила.

Послал Алеше телеграмму.

Вот теперь точно все.

Надя. Москва, август 1991 года

Надя отдала бутерброды Гунару и пошла в сторону метро – медленно, неохотно; ей бы остаться тут, остаться, но на Кировской и так психуют, взяли с нее клятву, что она обернется за час, Гелена кричала: что тебе, медом намазано, опять в пекло, что ты за человек! – Мишель грозила, что у нее пропадет молоко. Да, надо было ехать туда, но – и она купила вафельный стаканчик, и паренек-журналист в квадратных очках, славный такой, опять попался ей на глаза. Грузный оператор шел за ним, волок камеру на плече и хищно осматривался. Паренек вдруг как будто что-то решил, подбежал к кучке людей, сунул в них микрофон:

– Вы как думаете, всю ночь здесь будете?

– Ну а как? Конечно… Хлеб у нас есть… Да мы и без хлеба… (Разноголосица.)

– Вы откуда про все это знаете? Как баррикады строить, вот это все?