Плен

Он выходит и в дверях останавливается и не может выйти – в сотый раз окидывает взглядом гримерку. Зачем-то же он сюда все-таки приперся, надо что-то отсюда – и тут его осеняет: да, вот оно. Комод, ну-ка, ну-ка! В ящиках комода идеальный порядок, поди только вспомни, куда именно я его запихнул. Был такой у нас ход придуман: когда медведь Воннегут расстреливал меня из лука и пистолета – холостыми патронами, а я изображал святого Себастьяна и Александра Матросова, – вот тогда нам и понадобился – а-а-а, вот он! В полиэтиленовом пакете – аккуратно сложенный бронежилет. Ну хоть понял, зачем сюда мотался.

Он запирает комод, пакет сует под мышку и выходит. Сколько они маялись с этим медведем, и он, и дрессировщики – удивительно тупая зверюга оказалась: ничего не соображал и не хотел учиться, только жрать все время требовал. Но добрый. Сейчас в зоопарке обретается.

Цирк. Мбда. Полный цирк.

Пять вечера где-то.

– Ты бронежилет взял? Я взял. Который от медведя остался.

Ну вот сейчас он точно меня пошлет куда подальше. Но пусть его. Тут куча таких, как он, – я даже не ожидал, в форме, многие при орденах. Многие явно в бронежилетах. Я на него поглядываю так, чтобы он не заметил – как-то он на это все отреагирует? Зачем я его вообще сюда поволок? Черт меня повел, это точно. А потом спрашиваю – дескать, мне, в общем-то, плевать, просто из любопытства интересуюсь. А сам замер и жду. Сейчас он меня каааак… Но Алеша отвечает вполне спокойно:

– Да. Под рубашку поддел.

И прищуривается на чахлое солнышко.

Тепло, славно, тиной с реки тянет, дождик – то есть, то нету; хорошо. Танки, БТРы и БМП, разоренная набережная. Солдатики пломбир грызут. Народу – сосчитать не могу, много, много (но мысль не оставляет: горсточка!), все вроде сосредоточенные, как муравьи – снуют, тащат чего-то куда-то; но лица, мать честная, какие лица. Да у меня у самого на роже – все то же самое: ни черта не понимаю, взволнованный хорек, с детьми не попрощался – а, что за херь собачья в голову лезет. И фокус-фокус мой покоя не дает – то вроде все сложилось, а потом – нет, дурь какая-то выходит.

Музычка откуда-то. Эдакая мерзость.

…А звезды падают над Кандагаром
в лучах зари.
Ты только маме, что я в Афгане,
не говори…

Потом вдруг появляются наши цирковые – они сначала у Кремля были, а потом сюда прорвались как-то. Трое рабочих и трое дрессировщиков – с термосами. Орут, лезут обниматься. С Алешей аккуратно здороваются – как боялись его, когда он к нам пришел работать (страшный зверь, зверь больной, как рыкнет! – буфетчица говорила), так до сих пор и… И то сказать – есть за что.

– Гунар Григорьевич! Кофе! Алеша! Угощайтесь! Подходите все.

Они хлебают кофе по очереди; два других термоса сразу же в толпе пошли по рукам.

Музычка. Одна кукушка, другая, третья. Одна другой слюнявее, не поймешь, какая хуже. Алеша кривится, но терпит. В толпе вдруг какой-то паренек в квадратных очках и с микрофоном, за ним – оператор с камерой.

– Ты что ж… Вы что ж думаете, вас в эфир выпустят?

– Ни хрена не выпустят, – улыбаясь, говорит паренек. – Ни малейших шансов.

Опрашивает солдатиков, мужиков. Солдатики смущаются, мужики охотно блажат чего-то в ответ.

Потом еще Надя в какой-то момент – ох, неуемная! Бежит! Сумка на колесиках скачет за ней!

– Ты что! Ты как меня нашла?!

– Я бутерброды привезла! Ты не звонишь, пропал!..

– Позвонишь тут.

Расстилает газету на асфальте, выгружает свертки, свертки, пакетики.

– Вот безумица.

Здоровается с ребятами, с каждым за руку, Алеши в этот момент нет, он отошел куда-то.

– Ешьте, пожалуйста!

…С дружком Олегом, что он вернется,
держу пари.
Ты только маме, что я в Афгане, не говори…

– У твоих все нормально, мы все на Кировской сидим! Волнуемся, конечно. Сейчас к ним поеду. Телевизор посмотрим.

Нервный хохоток.

Алеша отошел, чтобы продышаться чуть-чуть от этого мотивчика.

А если спросит, о чем пишу я, ну что ж – соври.
Ты только маме, что я в Афгане, не говори…

Вот от чего невозможно отделаться – пончики какие-то кругом, пончики-пончики, новобранчики, баянчик, сумятица, мамашки… И воющий Математик на платформе. Алеоооооооооша!

Математик. Москва, 1983 год

Хуже того лета не было ничего у Моти в жизни.

Что тяжелее всего вспоминать… безмятежность свою ослиную. Перед тем как все стряслось. До сих пор – а ведь уже много лет прошло – как вспомнишь, так в жар бросает, и душно, и невозможно об этом всем думать. Настолько невозможно, что начинается аллергическая реакция – кашель. Проверено сто раз. Поэтому он почти не может про тот период говорить.