Плексус

Нам, здоровым беззаботным мальчишкам, жизнь семьи Ласки казалась страшно таинственной. Каждое утро ровно в семь тридцать старик Ласки, слепой, покидал дом со своей собакой, простукивая дорогу своей увесистой тростью. От одного его вида уже делалось не по себе. Но и сам дом, в котором они жили, производил зловещее впечатление. Некоторые окна в нем вообще никогда не открывались, а шторы на них были всегда опущены. В другом окне обычно сидела Молли, дочь Ласки, с жестяной банкой пива на подоконнике. Сидела, как актриса, играющая роль в спектакле, после торжественного поднятия занавеса. Не имея абсолютно никаких дел и, более того, делать ничего не желая, она просто день-деньской сидела и собирала сплетни. Молли знала подноготную всего, что происходило в округе. Время от времени ее фигура округлялась, словно у нее должен был появиться ребенок, но никто не рождался и не умирал. Просто Молли менялась в унисон со сменой времен года. Ленивая неряха, она все равно нам нравилась. Молли лень было дойти даже до бакалеи на углу. И случалось, она бросала нам четвертак или полдоллара – окно располагалось как раз на уровне улицы, – предлагая оставить себе сдачу. Иногда она успевала забыть, за чем нас посылала, и, отказываясь от покупки, предлагала забрать ее себе.

Старик Фосслер, промышлявший еще и извозом, был здоровенным мужиком, ругавшимся и сквернословившим, когда вы на него натыкались. По пьяной ли, по трезвой ли лавочке он без труда поднимал на руках огромные тяжести. Естественно, его мы побаивались. Но кровь стыла у нас в жилах при одном взгляде на то, как он измывался над своим сыном, а он вполне мог поднять его с земли одним большим пальцем своей ноги. А уж как он его порол! Настоящим извозчичьим кнутом! Мы ни разу не осмелились над ним подшутить, но все равно подолгу простаивали на пятачке на углу квартала, совещаясь, как бы сделать ему «темную». Более позорного зрелища, чем Эд Фосслер, сгорбившись подходивший к своему старику, закрывая на всякий случай рукой голову, мы не видели. В конце концов, отчаявшись, мы однажды позвали Эда на угол, но едва он уловил общее направление разговора, как тут же побежал от нас, зажав хвост между ногами, точно побитый пес.

Интересно, как трансформируются в памяти эти действующие лица времен моего отрочества. Описанные выше по большей части относятся к тому его периоду, когда я жил в особо милом мне Четырнадцатом округе. На улице ранних скорбей они были аномалиями. Подростком – в старом районе – я привык общаться с чудаками, потенциальными гангстерами, мелкими мошенниками, будущими боксерами-профессионалами, эпилептиками, выпивохами и шлюхами. В том добром старом мире не было человека, не наделенного какой-то примечательной особенностью, оригинальной чертой характера. В квартале же, куда мне довелось переехать, все отличалось сугубой нормальностью, трезвостью и однообразием. Помимо членов странного племени, проживавшего в фермерском доме, я столкнулся здесь только с одним исключением. Имя этого парня мне не запомнилось, зато в остальном его личность в моей памяти просто выгравирована. Он только недавно появился на нашей улице, был среди нас новенький, чуть постарше и вообще явно иной. Однажды, когда мы играли в шарики, я обронил словцо, которое заставило его в удивлении вскинуть голову.

– Где ты раньше жил? – спросил он.

– На Дриггс-авеню, – сказал я.

Он тут же вскочил с колен и буквально меня обнял.

– Что ж ты раньше мне не говорил? – воскликнул он. – Я ведь сам с Уайт-авеню, что на углу Северного Седьмого проспекта.

Мы нашли друг друга, как масонские братья, обменявшиеся паролем. Между нами сразу же установилась крепкая связь. Отныне, в какие бы игры мы ни играли, он всегда выступал на моей стороне. А если ко мне подходил с угрозами кто-нибудь из мальчишек постарше, всегда вставал между нами. Когда же он хотел доверительно передать мне что-нибудь конфиденциальное, то переходил на наш родной жаргон Четырнадцатого округа.

Однажды он познакомил меня со своей сестрой, возрастом чуть помладше меня. Это была любовь чуть ли не с первого взгляда. Особой красотой, даже на взгляд моих голодных подростковых глаз, девочка не отличалась, но в ее манере держаться было что-то напоминавшее девочек нашего старого района, так меня восторгавших.

Однажды вечером родители устроили для меня вечеринку-сюрприз. Позвали всю окрестную молодежь – кроме моего новообретенного друга и его младшей сестры. Мое сердце было разбито. Когда я спросил, почему их не пригласили, мне сказали, что они не нашего круга. Это решило все. Я выскользнул из дому и пошел за ними. Довольно быстро мне удалось объяснить их матери, что случилась досадная ошибка и что дома у нас все ждут не дождутся, когда на вечеринке появятся ее сын и дочь. С понимающей улыбкой она погладила меня по голове и назвала «хорошим мальчиком». Мать моих новых друзей благодарила меня так чрезмерно, что я, смутившись, залился краской.