Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2017

игуанам и мелким змеям

размножают – и светимся мы во тьме

и встречаемся как не в своем уме

и прощаемся как умеем

Элегия десятая

отсидели за школьною партой возмужали в родной стороне

затхлый запах свободы плацкартной кружит бедную голову мне

и играет в граненом стакане счастье странника спелый агдам

и дошкольники машут руками уходящим на юг поездам

и еще я студент не добытчик а страна за моею спиной

набивает ивановский ситчик полыхает травою степной

тянет сети работает то есть про железнодорожный рассвет

сочиняет стучащую повесть но у времени совести нет

счет идет на такие секунды что и выбора нету прости

не замай темнохвойной пицунды моря в гаграх и праха в горсти

предвечерний покоится с миром не резон уже и недосуг

воскресать молодым пассажирам поездов уходящих на юг

Элегия одиннадцатая

когда адам отстраивал содом

и любовался собственным трудом

телеги с черепицею скрипели

по глинистой дороге, мастерки

сновали, словно ласточки, легки,

молчали плотники, а каменщики пели.

в чем смысл творенья город расскажи

десятники свернули чертежи

грядущее плотнее и бесплотней

охотник на оленей лжец кузнец

и ростовщик и мельник наконец

обнявши жён справляют день субботний

один адам на ложе земляном

скорбит и размышляет об ином

спи старец спи пускай тебе приснится

красавец Блок (уволенный рыбак)

с медовой папироскою в зубах

и бумазейной розою в петлице

Элегия двенадцатая

И стартовал бы с чистого листа,

чтоб стала ночь прощальна и проста,

ан не выходит. Грустно. Тараканы

под плинтусом. Зима. Метаморфоз

не жалуем, ни в шутку, ни всерьез,

засим (привет, Лебядкин!) и стаканы

сдвигаем с тусклым звоном. Не хотим,

но кожа превращается в хитин,

а руки-ноги – в лапки, и свобода

сужается, как довоенный мир,

до точки, до одной из черных дыр

в развалинах живого небосвода.

А тараканы знай шуршат, шуршат,

кот ловит перепуганных мышат,

бездомный муж на вентиляционной

решетке, в древний кутаясь тулуп,

пьёт из горла. И песня льется с губ,

безмолвная, как пруд пристанционный

из Саши Соколова, с трын-травой

и радугой бензиновой. Постой,

на пышный град в убогой облицовке

из жженой глины – погляди! Жена

с тележкою бредет, обожжена

безумьем. Ни завязки, ни концовки.

Тем и скушна поэзия, ma ch`ere,

что дышит только светом горних сфер

(шучу). Сужаясь от избытка чачи

(как бы зрачок), за истину не пьет,

невнятицу бесшумную поет.

И рад бы изменить ей, но иначе —

не смог бы, нет. Прощальна и проста,

снимает тело мертвое с креста

и, тихо прихорашиваясь, плачет.

Интервью с Бахытом Кенжеевым

Беседу вела Ольга Афиногенова

О. А.: Рубрика на вашем сайте, где собраны стихи последних лет, называется «Позднее». А как бы вы описали разницу между ранним и поздним поэтом Бахытом Кенжеевым?

Б. К.: Полагаю, что это дело читателей и критиков. Впрочем, пожалуй, в юности я писал попроще, раз, и значительно больше, как бы сказать, нервничал в стихах. А теперь мне это кажется мальчишеством.

О. А.: Благополучная литературная судьба – это вопрос удачи или вопрос таланта? Может ли быть не замечен читателями и, так сказать, литературной общественностью действительно одаренный человек, или тут другая логика: если тебя не заметили, не оценили, значит, ты недостаточно талантлив? Как известно, Сократа тоже не печатали, так стоит ли писателю переживать из-за отсутствия признания?

Б. К.: Ну, Сократа не печатали отчасти по причине отсутствия издательского дела в те далекие годы. Но это к слову. Что до отсутствия «славы», то это вещь при жизни поэтов вполне обычная – «у нас любить умеют только мертвых». В наши дни даже самая благополучная литературная судьба – это две-три литературные премии, несколько сборников тиражом от 500 до тысячи экземпляров, да несколько тысяч подписчиков в социальных сетях. Можно ли назвать это признанием? Наверное, да. Однако на улице узнают лицедеев, политиков и богачей – а поэтов как-то нет. Отмечу еще, информационная революция привела к тому, что остаться совсем непризнанным стало ну очень трудно, почти невозможно. Свои поклонники находятся у всякого.