Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2017

один среди родных равнин

лежит и раб необразованный,

и просвещенный гражданин —

Дух, царствуя, о том ни слова не

скажет, отдавая в рост

свой свет. И ночь исполосована

следами падающих звёзд.

«Во сне, как в губчатом металле, насыщенном парами льда…»

Во сне, как в губчатом металле, насыщенном парами льда,

душа скитается местами, оставленными навсегда.

Как водится, журчит водица, и палестинский лист шуршит,

не сбудется – так пригодится, и завершится, и простит.

Грядущим тлением не тронут, о двух руках, о трех горбах,

легко забрасывает в омут мережу пасмурный рыбак,

охоч до живности безрукой, хрустальноглазой, и грехом

не пораженной. Старой щукой трепещет в воздухе сухом

его добыча. Твари нищей, читай, земной, да и морской, -

есть время покидать жилище, речною исходить тоской —

прощай, шепчу, желанье славы, жужжание веретена —

ах, рыбоньки мои, куда вы? Алеют звезды. Ночь нежна.

«Надо мною небо плоско бойко жаворонок вьется…»

надо мною небо плоско бойко жаворонок вьется

а внизу картина босха в смысле всякие уродцы

жжет костры глухая нежить проплывает лентой пестрой

и друг другу сердце режет саблей обоюдоострой

запах серы тихо тает ночь рыгает жизнь сожрамши

впрочем часть из них летает на крылах из черной замши

недомузыка кривая так нечисто и нечасто

воют твари раскрывая клювы черны и зубасты

да и мы младыми были колеся по русским сёлам

ясных барышень любили песням верили веселым

и смущался без конца я ну какой простите гений

без улыбки созерцая этих мрачных измышлений

не люблю иеронима небо страшное рябое

плач звезды необъяснимой над фабричною трубою

нет сражусь со смертью-дурой чтобы сердце не уснуло

обнаженною натурой легким томиком катулла

«У фонарей, где хлопья снега тают…»

У фонарей, где хлопья снега тают,

где голос плоти теплится едва,

невидимые ангелы летают —

бесполые ночные существа.

Зачем – бог весть. Не дышат, но играют.

Не знают ни заботы, ни труда.

Поют. Разносят вести. Проплывают.

Не пьют. Не существуют никогда.

А я еще носить умею имя

и отвечать вопросом на вопрос —

но спорить не осмеливаюсь с ними,

печальная машина без колес.

Немного водки, осени немного.

Умыть лицо. Обнять родной порог.

Изготовлять суглинистого бога

из месива проселочных дорог.

Мы лузеры, мы оба в мелком ранге,

но все-таки не улетай, постой —

храни меня по имени, мой ангел,

фантомной боли доктор золотой.

«Безденежной зимой, неясного числа, легко поётся…»

Безденежной зимой, неясного числа, легко поётся.

Не повторяй, что молодость прошла и не вернется,

не убивайся, мальчик пожилой в домишке блочном.

Спасётся всё, тварь всякая, и Ной в своем непрочном

ковчеге. Зря ли, смертью смерть поправ, как Авель, равен

всей прелести земной расстрелянный жираф, о, Копенхавен?

Вернуться в прошлое, которое ничуть, пока мы живы,

не исчезает. Умереть, уснуть. Конечно, лживы

те утешения. Проснуться поутру, а не присниться.

Чугунны идолы на мусорном ветру, подъяв десницы,

зовут куда-то, кулачком грозя.

И трудно жить, и умирать нельзя.

Элегия первая

Веришь ли, снова сквозь полупрозрачные облака

рассиялось бельмо луны ртутным светом, Господне око.

Жизнь ли сужается, как замерзающая река,

и становится твердью заснеженной, одинокой?

Или же кругозор налима, по глупости вмёрзшего в лед,

сжимается? Или ревниво рыбак проверяет снасти

для подлёдного лова? На автопилоте крейсирует ночной самолет.

В старости, говорят, утихают страсти:

лакомишься карамазовским коньячком со льдом,

переживаешь, что нет писем от взрослого сына.

Прибывает житейская мудрость, обустраивается дом,

подрастает высаженная осина.

Помнишь, был такой пожилой персонаж из отдаленной земли

Уц? Неудачник, зато непременный участник очных

ставок с Богом. Выздоровел от проказы. Перестал валяться в пыли.

Обзавелся новой семьей и т. д. – смотри известный первоисточник.

Элегия вторая

Из прошлого мне что-нибудь сыграй,

скрипач слепой, напомни милый край,

стишок слезливый, писанный по пьянке,

бычки в томате, детский анекдот,

стакан, гитару, да горбушку от

шестнадцатикопеечной буханки

с уральской солью, с постным маслом, да.

Сколь молоды мы были, господа,

сколь простодушны были и невинны,

сколь сладко задыхались, влюблены,

от красоты и дивной глубины

очередной Ирины или Риммы!

Тихонько спит прошедшее навзрыд,

лишь время негорючее коптит

в светильнике умершего поэта,

как масло постное. Ах, нищие, народ

тревожный – пьет, а денег не берет —

наверное, монах переодетый.

И вдруг прошепчет: честно говоря,

кто саван шьет – тот трудится не зря,

так строил фараон на радость сёстрам

свой гроб, и пел предутренний петух,

усваивая вечность не на слух,

а зрением и опереньем пёстрым

Элегия третья

Дом: этажерка, кролик, фикус. Не низок, хоть и не высок.

В ладошке яблока огрызок, а в небесах наискосок

летают пламенные стрелы, и мать младенцу говорит:

не плачь! Не звёздочка сгорела, а так, простой метеорит.

Давно и дома нет, и звезды скудеют с каждым днем, пока,

клубясь, переполняют воздух раскатистые облака,