Платоника и Плутос

К супруге задумал лукаво подползти, гнушаясь обещаньем.

Славился мужеством и отвагой он, но по-настоящему был слаб,

Ведь страсть его беспрекословно покоряла, и ум и члены.

И тела своего он был покорный раб.

Запах ощущал ее и видел будто бы сквозь стены.

Как спит его жена, полуобнажена.

Сорвать печать невинности лишь нужно – “И она моя!”

Шептал, почесывая руки муж, участь девы решена.

Мыслью повторял свой замысел, неоднократно не тая.

Скорбев, то ведал я.

Помните честный союз Иосифа и Марии,

Девой всегда она была и остается, но муж ее в том не упрекал,

Так и мы будем жить в чистой эмпирии.

Говорила Каролина мужу, а он лишь молчал, не вопрошал.

Значит, понимал – думала она, не прикасались они к друг другу,

Обходили стороной, но однажды супруг законный стал другой.

Пламень воспылал в очах его, сокращать начал приближенье, протягивая руку,

Поцеловать желал, Каролина ручки прятала за спину, зной

И трепет страстный в нем проснулись.

Предрекая дерзновенное злодейство.

Перенесся к деве спящей я, во сне напомнив

О Святом семействе.

“Проснись, девство сохранив

До смерти, и после быть не знавшей мужа,

Остерегись, возжелал он погубить твое благодеянье.

Уж слышны его шаги, не явится покуда.

Но вот щелкает замок в двери, не имея состраданье,

Подобно зверю дикому набросится и к постели в скорости прейдет.

Намеренья его грешны и страсти чувство сердцем завладело,

Не успокоится, покуда не вкусит тебя как запретный плод.

Погорюет, и вновь явится с наступленьем ночи, пока не просветлело”.

Каролина в страхе неистовом проснулась, сведущая

О будущих событий скорых, сладострастный угнетающий кошмар.

Встала с постели, оделась, послышалась десница мужа страх несущая,

Ключ повернулся в двери, не молод, но стар

В мгновенье стал он, лицо избороздил порок,

Руки трясутся, а очи пламенем пылают.

“Дорогая, ты не спишь, мужа ожидаешь скорое явленья в срок,

Так вот я, что же ты стоишь, обними, ведь женщины нежной лаской обладают,

Не будь ночи холодней, сотворим же брачный долг”.

“Никогда” – говорила твердо Каролина.

А муж не унимался и продолжал неуместный торг.

“Довольно я терпел твои капризы, в руках мастера ты глина,

И женщину из тебя я сотворю, открой уста для поцелуя,

Отвори объятья для нежности”.

Дева, на то лишь негодуя, взывала к совести и сердцу блудника.

Без излишней говорливости,

Муж, с усмешкою шепнув, продолжил истязанья.

“Словом не идешь ко мне, так сам возьму тебя я силой”.

И ринулся девой овладеть, не имея места преткновенья

Страсти ветреной своей, ради гуманности лживой мнимой,

Животным став, жадностью сожженный.

До плоти, до наслажденья снизошел, протянувши руки.

Но дева вдруг молитву шептать украдкой начала, потаенный

Крик извергся из души ее, охлаждая мужа муки.

Оторопел он и будто бы ослеп, прозрел и окаменел.

Каролина, не собрав вещей, тихо вышла из комнаты

Не согрешив и мужа от беды отворотив, день просветлел.

И девство, от рожденья сохранив, ушла в девичий монастырь,

Оставив земли суетный удел, средь облаков ныне чистыми очами зрит,

Исполнив обещанье данное Господу в памяти и духе силе.

Не убоялась искушенья, тихо на кроватке монастырской спит.

Более не стучатся к ней мужья, сон ее прибывает в мире.

До старости Каролина дожила, также скромна.

И история ее вразумляет подвигом великим,

Ведь легка невинность без искушенья,

Но в искушенье девственность трудна.

Песнь первую окончим ныне, гимн, воспевши чистоте, в дни гоненья,

Не убоимся мы, без преткновенья,

Исполним дарованные Богом предназначенья.

Песнь II

Безмолвно таинство скрывает дол,

Там из тумана выплывают корабли,

Состарились купцы, неинтересны им платья кружева подол.

Факелов зажгли огни.

На бриг вступили старики в страданьях от тоски.

Родны земли и жены заждались по заботе, по любви.

Созерцал я странником сей картины, различал мельчайшие мазки,

Терзаемый разлуки раны, ожидая окончанье своего дальнего пути,

О том, что ведал, смею вам поведать, то, что видел, смею описать.

Святый образ, Ариана, в книге и вне печального романа,

Вне реальности и духа, но отважусь робко воспевать.

Еще не раз в доспехах рыцаря с поникшею главой, в позе раскаянья Адама,

Прильну грешными глазами к ее царственным очам.

Не прикоснусь к ее девственным рукам и ныне

Средь болот, городов и лесов блуждаю, спускаюсь по горам.

И музыку играю в часы прибоя, на песке возлегши, словно на перине.

Глас поэта ею слышен, она одна подобна вдохновенью,

И образ ее свят и вечен, в воспоминаньях седого старика, не скрою,

Уж минул век, ушли и скорби, и радости ушли вслед веселью.

Познаю тайны тайн сокрытых пеленою.

Невидимо в одной одежде и с посохом единым в знак смиренья.

Однажды светлою порою, когда мир покоренный негой,

Струится медом по существу, и благочинность вступает в ряды правленья.

Под дубом раскидистым различил я две разные фигуры, они были заняты беседой.

Один на камушке сидел, мал и хвастлив, темен и речист,

То Плутос был лукавый бес.

В деяньях и в словах далеко нечист.

Вертелся, паучьи лапки поджимал, крылья мышиные трепал, но не слез

С камня хладного, свой гнев тем самым остужал.

На расстоянии сотни стад заблудших пас.

А рядышком прислонившись к стволу, дева светлая сидела,