Платоника и Плутос

Под листвою дуба там горюет дева одиноко.

На коленях пред крестом стоит по обыкновенью снова.

Полевые цветы сплетет в венок, опояшет их осока,

Посадит на холмик немного моха.

В жалости, в разлуке скорбного томленья.

Молчанье сохраняет, слыша пенье дуба.

В корнях коего покоится поэт в успенье усыпленья.

И дева ощутила духа приближенье кожей,

Его эфирное дыханье, его призрачно далекий голос.

Светлеет сразу на душе и мир кажется пригожей.

Дух примечает каждый опавший девы волос.

Такова трепетна его любовь и отношенье.

Читает ей поэму глаголя, в который раз призывно –

“Я жив Любимая, услышь мое творенье.

Почему же ты грустишь, ты молишься молебно,

Но я не умер, я здесь перед тобою,

Любуюсь твоею красотою словно единожды

Прозрев, вижу свеченье с теплотою,

Святость прикрас в плоти невинностью созиждя.

Я оказался прав, отныне случаются у нас свиданья.

Позволь, Любимая, тебе я немного почитаю.

Коснусь твоей души без осязанья.

И сердце мертвое вновь нежностью наполню”.

Ариана в мгновенье затрепетала чуть бледнея,

Незнакомца глас кроткий услыхала гонимый ветром.

К древу приблизилась вниманьем столбенея.

Подумала, что дуб ей письма шлет приветом,

Но вот она дыханье чье-то ощутила и зазвучала сердечная поэма.

Поэт, ласкал ее словами, сравнениями робко целовал.

Разум девы чудом подчинял, романтики посадил в ней семя,

Осыпая цветущими речами привиденьем обнимал.

Покрывшись мурашками хлада неизъяснимого, она,

Благодаря за жизнь, вперяла взор в невидимые поблекшие глаза,

Касаясь пальцами неосязаемого лица.

От ветхого проснувшись сна, отныне внимает лире день ото дня.

“Рай – твои глаза, душа – блаженство,

Прекрасней всякого созданья мирозданья.

Девственно чисто девы королевство.

Весною рождена для вдохновенья, ради созиданья

Высших помыслов во мне изгое одиноком.

Помнятся редкие те встречи, переплетенье взора.

Младость вспоминается лишь днями со звоном

Голоса любовных изъяснений с каплей вздора.

Я отдал жизнь тебе, не по любви, но ради

Любви своей, столь трогательной, столь несчастной.

Храню ее в душе поныне бестелесной, я не из небесной знати.

Я не ангел, но ангел ты, будучи святостью прекрасной.

Богиня – как Данте Алигьери некогда писал,

Человеком я благоговел и ныне духом трепетно бледностью краснею.

Видя несправедливость, грудью тяжело вздыхал.

Но отныне миниатюры вольности тебе одной я посвящаю.

Грустишь Любимая, но тебе ли горевать?

Ведь я не умер, радуйся, радуясь, живи в счастье.

Сейчас я лишь мечтаю твоею алмазною слезою стать,

Омыть глаза и по щеке скользнуть в пространстве

Кожи столь белоснежно нежной коснуться влажно губ

Чуть розовато бледных, и ты вкусишь меня.

Каплей влаги слезной напитаю лабиринты капилляров вен и труб,

Сольюсь с твоею кровью, стану я частью тебя.

В соитье платонической любви возлежанье душ

На ложе доброты, поэзии столь страстной чистоты,

Не осквернит нас пороков глушь.

Пускай слова мои пусты, они по-прежнему верны

Обету верности, обету девства и вечной той любви.

Я не стал мужчиной, поэт, как и художник во мне бесславен,

Безумцем меня всюду нарекали – творец изгнанный людьми.

Я не был человеком, казался им бесчеловечно странен,

И я молчал, когда желал кричать, правдив был, когда хотел солгать.

В мудрости желал простое осознать.

Но ничто не утаить, пред Богом все видны как на ладони.

Ползая, мечтал летать, порхая, мечтал упасть.

Миновали те лета, не рассветает боле, и не багровеют зори.

Только свет проводником влечет неведомой туманной далью.

Позволь не о прошлом, а безвременным созвучием весны пропеть не тая.

Пурпурные розы вьются по древам лиловой сетью иль вуалью,

Набухают лепестки, усиками игриво шевеля.

С радугой поспорят в цвете и нектаром сладкой снедью.

Труженики пчелы собирают гранулы жадного шмеля,

Он, невольно обронивши, от пресыщенья не воротится назад

К тем травянистым исполинам.

Лазурной стронциановой расцветкой манят насекомых в обширный град,

Где незабудки голубоглазые нимфетки служат гиацинтам,

Ромашка там гадает, оторвав листок с предреканьем – любит,

А более не решается гадать, одуванчик пламенно желтея

Позорно назван сорняком, но как детскостью своею очи нам голубит.

Иные поседели, дабы потомство старостью взрастить, облысев и почернея.

По сучьям древа забравшись на самую вершину,

Многообразие красот этюдов видно страннику с высот.

Бугристую кору обхватив руками, колит в спину

Ели ветвь или сосны иль лиственница поблизости растет.

Муравьи по стволу бегут вниз головой, обходя преграды,

Столь малы, но пальцы не кончают их марафон.

Здесь небо ближе и отраднее закаты,

В дерзких мазках исполняют завидной гаммы яркий тон.

Облачась в хитон, дышать привольно запахами пыльцы ветров.

Опыляя земли чудодейственной звездной пылью.

И мы рождаем вдохновенно детей малюток посреди цветов.

Пучеглазых с неизвестною судьбой и вольной жизнью.

Потомки воздадут добром, иль беспамятно забудут первые слова,

Что изрекли неумело их уста – “Мама, а после – Папа”,

Позабудут ли первое прикосновение руки наследники человеческого рода.

Материнские житейские желанья – служенье честнаго брака,

И отцовские заповеди духа об умеренности и о доброте душевной.

Кто жил до нас, родные или незнакомцы?