Питер

Звук резал нервы. Иван застонал сквозь зубы, уткнулся в подушку, перевернулся на бок, накрыл подушкой голову… Не помогло. Звук с легкостью проникал сквозь слои ткани, втекал, врезался в уши, словно диггер проникал в ВШ, лихо орудуя ломиком и чьей-то матерью. Трррр.

ТРРРР.

Когда ТРР стало огромным, как станция Невский проспект, Иван не выдержал. Скатился с матраса, открыл глаза. Что это? И резко, словно с разгону, пришел в себя. Вернулся из снов в материальную оболочку – и чуть-чуть не поместился. Болело сердце. Иван не понимал в медицине (а кто в ней сейчас понимает? Разве что военмедики с Площади Ленина – говорят, у них там сохранилось все с довоенных времен), но это он понимал. Сердце часто, неравномерно билось, во рту пересохло, на языке был кислый привкус. С годами каждый недосып давал подобное. И слабость. Плевать.

ТРРР-трррр-ТРРР.

Иван зажмурился, помотал головой. Звук шел из соседнего помещения. Телефон? Откуда здесь телефон? Иван встал, пошатываясь, добрел до двери. Линейные размеры проема менялись на глазах – такого жуткого пробуждения Иван давно не помнил. Колбасит просто.

Трррр! Возьми, наконец, трубку.

Откуда у старика работающий телефон? С кем ему говорить? Со станции провели кабель?

Иван шагнул в проем. Оперся о косяк для лучшей опоры, старательно зажмурил глаза, открыл – все равно фигово. В глазах был туман.

Еще попытка. Наконец Иван увидел. В комнате, что вчера показывал ему старик, на канцелярском столе, звонил серый телефон. Не может… Иван шагнул вперед, непослушными, деревянными пальцами схватил трубку, поднес к уху.

Телефон замолчал. Иван смотрел на серый гладкий корпус с черными кнопками и думал, что это галлюцинация. Точно, глюки. Вот и показалось…

– Алло, – сказал Иван.

Долгая пауза.

Щелчок.

– Кто у аппарата? – наконец спросили оттуда резким повелительным голосом.

– Горелов, – сказал Иван. Надо же привыкать.

– Слушай приказ, Горелов. Вторая линия переводится в режим автономности. ГУС «Дачник» в режим военного времени. Общая готовность пятьдесят минут. Вы поняли? Общая готовность пятьдесят минут. Основные убежища приготовить к приему людей. Получено подтверждение сверху. Повторяю, получено подтверждение…

Иван слушал. Холод заполз от пластмассовой прохладной, гладкой, неприятной на ощупь, трубки в ухо, затем в середину головы, затем начал спускаться по пищеводу в желудок. Скопился там, как пролитая ртуть, тяжелым бликующим пятном.

– …о запуске. Подтвердите прием информации. Горелов, заснул?!

– Подтверждаю, – сказал Иван.

– Горелов, слушай, – голос вдруг утратил железобетонную твердость, помертвел, обмяк, словно из него вытащили опорную арматуру. – Все кончено. Забудь о тридцатой бис, спасай людей. А я… я, пожалуй, выпью и выстрелю себе в висок. Горелов, спаси людей, я тебя прошу. Это бессмысленно… будь в этом хоть какой-нибудь смысл, я бы попытался сам, но смысла нет, – голос начал смеяться. Ивану послышалось за спиной говорившего чье-то дыхание. – Они идут. Знаешь, я надеялся, что этот день никогда не наступит. Я надеялся хотя бы не дожить до него. Умереть… да хотя бы от рака. Почему нет? Рак хороший выбор. По крайней мере, у меня осталась бы надежда. А сейчас я смотрю в будущее и там чернота. Знаешь, как у атеистов. Ничего. Нофинг. И я не могу смотреть в глаза людям. Все. Ты передал приказ?

Ивану вдруг захотелось успокоить того, на том конце провода.

– Да, я передал.

– Спасибо, Горелов. Почему я никогда не замечал, что мир вокруг существует? Знаешь, жена жаловалась, что я не умею гулять вместе с ними – с ней и с дочкой. Что я всегда выжидаю время, чтобы отправиться куда-то еще. Что-то там делать. Я всегда был занят. А сейчас мне до смерти хочется назад эти пять минут. Вот эти пять минут в осеннем парке. Было пасмурно, сыро, красные листья. Я помню, Горелов. И дочка бежит, раскинув руки. Сырые листья. И жена рядом. Мне так не хватает этих пяти-двух-одной минуты. Чтобы она добежала до меня. Нет, чтобы смотреть на нее, я хочу потрогать ее волосы. Вот эти мягкие, спутанные. Белесо-серые. В такие моменты, как сейчас, понимаешь, кого на самом деле ты любишь. Это не слова. Это вот такие моменты. Вон она бежит. Если смерть – это вечность, я хочу вечность в красных листьях. И дочка бежит ко мне. Папа! – кричит она. Это жутко сентиментально, да, Горелов? Горелов, не молчи, Горелов, пожалуйста. У меня больше никого не осталось.

Темное ничто. Если Бог есть, пусть даст им свет, а я могу и так. Темноту я переживу, если буду знать, что у них будет свет.

Мы уничтожили себя. Сейчас, пока ракеты еще летят, эти пятнадцать минут… Если бы я мог, я бы умер от стыда. Перед ней, перед дочкой. Глупо, Горелов? Не молчи, Горелов.

Пожалуйста, не молчи.

Пожалуйста.

Гудки.

Иван положил трубку.

* * *

– Что это было? – Иван приблизился к старику, схватил за грудки. – Что?! Это?! Было?!

Слепые глаза старика глядели куда-то над плечом Ивана. Старик повел головой.

– Телефон?

– Да, блин! Телефон, блин!

В следующее мгновение Иван понял, что падает. Жилистая рука старика отправила его… ох!