Пистолет

Она считала по пальцам: неделя, другая, да, два месяца уж, как она… нет, ошибка, нет, тут что-то не то! И снова загибала пальцы, и дни, недели, месяцы считала. Она так старательно училась и так упоенно писала свои первые питерские картины, что забыла о себе, – а ведь и до отъезда в Питер, в Нижнем, и здесь, в Питере, она спала со своим мальчиком, с Осипом, а еще немного, совсем немного поспала, ну, ночь, две, с одним итальянским режиссером, красавец такой, его звали Паоло, зачем она это сделала? – низачем, из любопытства, из озорства, из-за того, что они тогда с Оськой поссорились, а тут подвернулся этот черный ангел Паоло, и такой ухажористый, и вообще иностранец, лестно ей было это, он ворковал как голубь: “Настиа, ио сниать тебья на кино!” – а когда она с ним переспала, попросив очкастую соседку на ночь уйти куда-нибудь, хоть куда, и соседка уехала к родне в Царское Село, – и она совсем, ну совсем не думала, что она от этих своих мальчишек забеременеет, у нее же были такие безопасные, насквозь безопасные дни!

“Безопасные дни”, – повторяла Тонкая про себя, как заклинанье, и с ужасом думала: два месяца, да, два. Очкастая соседка въедливо из-под очков, взглядом мудрой спесивой старухи, смотрела на нее, на то, как Тонкая полоумно шевелит губами. Звала ее пить чай. Тонкая садилась за стол и тупыми телячьими глазами глядела на печенье, на очищенные бананы, шкурки валялись тут же, рядом, на столе, шкурки почудились ей содранной змеиной кожей, и Тонкую чуть не стошнило. Соседка взгромоздила очки на темечко и приняла окончательно старушечий вид. “Настюха! – важно выцедила она. – Ты ж залетела!” Что такое залетела, спросила Тонкая беззвучными губами – и тут же поняла, что это такое.

“У меня знакомый врач есть”, – насмешливо сказала соседка и цапнула с тарелки скользкий, переспелый очищенный банан. Она ела банан похотливо, слегка похохатывая, ее острые, как у хорька, клыки поблескивали в свете казенной общежитской лампы, очки серебряными рыбами плыли в зеркале. У Тонкой закружилась голова. “У меня денег нет”, – сухо сказала она.

“Переспи с ним, и все, и все дела, ты что, дура?” – весело сказала очкастая кобра, весело дожевала банан и показала Тонкой тонкий змеиный язык.

2

Тонкая не спала ночами. Она думала. Она плакала, но бесполезны были эти слезы, она понимала это. Как хорошо мужчинам, думала она, они бросают в женщин семя, а зачинает и дальше тянет весь этот чудотворный груз – женщина, а какая из нее, из Тонкой, на хрен, женщина? Она девочка, и она – художник. Она слабыми руками даже ребенка не поднимет! И потом, чей это ребенок?

“Тем более делай, если сомневаешься, – уговаривала она себя, – делай, делай”. Профессора не узнавали эту хрупкую, работоспособную девочку с Волги: перетрудилась, матушка, сказал ей профессор Емельянов, кисти-краски бросить в сторону, ать-два!.. и в харчевню, в харчевню, и кушать, кушать, кушать, вон какая тощая… Профессор ласково ущипнул ее за бочок, и она шарахнулась от него, как от прокаженного.

После бессонной ночи, похожей на пытку временем, Тонкая вытащила из-под подушки телефон и набрала номер соседкиного врача. Голос у врача оказался молодой, бодрый, будто бы он орал в диктофон на праздничном митинге. “Я хочу сделать аборт”, – прямо и грубо сказала нежным голосом Тонкая. “Приходите! – выкрикнул привычный лозунг радостный комсомольский голос. – Таксу знаете?!”

Знаю, шепнула в телефон Тонкая – и нажала кнопку, чтобы голос скорее исчез.

Ей показалось – очкастая кобра уже позвонила доктору, они в сговоре, они все знают про нее, да и она знает все про них. И уже никому ничего не интересно.

3