Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе

Ночь. Ты бредешь, сгорбившись, в ее чреве, спотыкаясь и падая в кромешной тьме. В обнимку с одиночеством ты плутаешь во мраке, путаясь в лабиринте улиц и мыслей. Эй, кто ты? Откуда? Куда идешь? Нет ответа. Лишь шорохи всевидяще слепой ночи да исписанных при догоревшей, как жизнь, свече, а после скомканных в бумажные шарики листков, которые катит по пустыне тротуаров и мостовых холодный бессмысленный ветер.

Что же ты бродишь как призрак, когда все вокруг давно спят? Зачем ты пугаешь и будишь их? Разве ты что-нибудь здесь потерял? Не знаю. Быть может. И что же? Наверно, я потерял тут свою жизнь. Фу, ты! Забавно-то как! Значит, ты ее все еще ищешь? Значит, ты ее еще не обрел? Свою — нет. А взамен-то хоть что-то нашел? Так, всяческую чушь: пару метафор, необычных доселе сравнений, синекдох дюжину ловких' да с десяток фантазий. Как мало! И все? И все. Значит, ты странник, пришел в эту длинную-длинную, как коридоры чиновников, где все часы уже давно показывают, что присутственное время истекло, и служилый люд второпях снимает с вешалок замызганные шинельки свои, чтобы побыстрее освободить помещение сего важного департамента, который, пустея, будет теперь погружаться, как медведь зимой, в долгую беспробудную спячку, значит, ты явился в эту длинную и жуткую ночь только затем, чтобы отыскать здесь нечто неуловимое и мимолетное, как розопестрая бабочка, которая вот только что под утро разорвала непрочный кокон и расправила чудесные крылья свои, или то недоступное, что неведомо где и существует, как цветок папоротника, что каждый раз на Ивана Купалу неутомимо ищут еще пока полные надежд и веселья, еще не растратившие их в бешеном и изнурительном хороводе чубатые парубки и ясноокие дивчины? Ты пришел сюда, ожидая встретить то, что непременно завянет днем, что замнут и затаскают грубые чужие руки, то, что скоро, скорей даже, чем ты сам думаешь, сотрется в общем гомоне языка. Ведь как жадно, словно огонь новые поленья, пожирает он все, что ни попадется ему! И как злобно хохочет при этом искристое пламя! О, да! И все это вместо собственной жизни? Ах, как все это глупо! И печальное, как когда-то Нарциссу, вторит тебе из угрюмого леса каменных зданий гулкое эхо: «Глупо…»

И подумай-ка, действительно ведь глупо. Ужасно глупо, словно безумный, на белые и мертвые, как волосы седого казака, страницы наносить письмена души своей. Ведь даже с частицей твоей души они будут все равно мертвы. Мертвы! Эх, Николай Васильевич! Сжечь бы в раскаленной докрасна печке все эти мертвые души! А? Страсть как хочется! Сразу и без мучений. Без проклятой стариковской слезинки, что медленно ползет вдоль уныло повешенного в нездешней печали, сиранодебержераковского носа и, стекая, капает на скрипучие половицы, без всяких этих постыдных всхлипов и гаденьких, словно бы сморкаешься, рыданий. Одним махом! Или нет? Может, не стоит? Может, все-таки не надо? Э, да бросьте Вы, пройдет! Пройдет, разлюбезный собрат, Николай Васильевич! Ах, Вы наш гомо скрибенс! Вон уж

слышно, как скрипнуло перо Ваше — обмакните его скорей в чернильницу, а родись вы чуть восточнее, так опустите кисточку в тушечницу да заверните историю так, как заворачивают пироги на ярмарке в Сорочинцах — так славно умеют заворачивать пироги только у нас на Руси, когда все вокруг стоят обалделые, разинув рты, да чешут затылки, словно приговаривая: вот эдак завернул! завернул, так уж завернул! — да заморочьте бедные головушки всем этим Ев-лампиям Никаноровичам и Аристархам Феофилактовичам, которые только и делают, что чаевничают, откушивают, потчуются да изволят почивать, как в свое время, в отрочестве заморочили Вашу драгоценную голову истории всяких там Геродотов и полибиев из какой-то древней, говорят, Эллады. Ишь, выискались щелкоперы да папирусомараки греческие!

«Да что толку морочить-то? — спросит вдруг кто-то недовольным голосом и нахмурит строгие брови свои. — И так все кругом врут!» Но не поддавайтесь, милый Николай Васильевич! Не поддавайтесь! Лучше очертите вокруг себя мелом, и да оградит этот круг Вас от страшных подземных голосов, от сурово насупленных бровей и глаз, которые скрываются под железными веками! Только, Бога ради, не отвлекайтесь!

О, я и так вижу, как Вы криво усмехнулись в тонкий рот свой, выводя: «И гордый гоголь быстро несется по нем…» — я-то знаю, что Вы тогда подумали острым умом своим.