Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе

Дорогой старик уже представляет, как, найдя клад, вернется домой могущественным господином, как избавится наконец от необходимости терпеть грубость соплеменников и сносить обиды от свирепых подручных вождя или, что еще лучше, уедет в соседний Город, где никто не знает его прошлого и не посмеет отнять его богатства. Он успевает также подумать о том, что из всех искавших обладать сокровищем звезды избрали именно его — дитя не в счет, повезло — и он ликует: только бы добраться до клада! За выпуклым и гладким, словно обкатанным рекой или временем, валуном, прямо посередине стоянки — и как это раньше не заметили ее? — зияла дыра. Размеры ее то и дело меняются: от широкого прохода до маленького отверстия. Улучив момент, старик протискивается туда за юркнувшим проводником и тут же — о, диво! — зажмуривается от нестерпимого блеска, от висящего в воздухе марева, красного, как жар в раскаленной печи. Внутри пещеры, по стенам, высятся тяжелые слитки красного — о, загадки снов! — золота. По ее дну, извиваясь, течет ручеек, который из-за блеска золота похож на струящуюся кровь. Сокровищ так много, что эпитет «неисчислимые» приложим к ним буквально. Воистину будет счастлив обладающий ими!

И тут (ведь обман присущ сну как полосы — тигру, как пятна — леопарду) старик вдруг понимает, что сам он уже

настолько дряхл, что не в силах даже поднять громадину слитка, что, подразнив, боги опять обрекают его на нищету. И, задыхаясь, он рыдает — то ли от жадности, то ли от жалости к себе.

Я же вижу еще больше. К моему неописуемому ужасу — здесь мы разделяемся со стариком — я вижу, что он замурован в ловушке, ибо отверстие сзади него теперь прекращает пульсировать, сузившись до лазейки, которая впору разве ребенку. Ребенку, который удивленно смеется рядом.

Его смех — мое последнее ощущение от сна. Еще танцующему на зыбком пограничье реальности, мне чудится, что я вот-вот разгадаю его символику. И точно: в мерцающей глуби мелькает какое-то таинственное слово — быть может, «Бог», — повергающее меня в трепет, ибо оно объясняет — это я хорошо помню, хоть и не в силах воспроизвести его, — почему пещеры с их ослепительными, как вдохновенье, кладами приоткрываются лишь плачущим от немощи старикам да невинным по несмысленности младенцам.

ЭСКИЗ [76]

«Солнце смеялось. И море смеялось. И небо тоже смеялось. Лукаво и соблазнительно смеялась Мари, и Джон вдруг неожиданно опять возжелал ее: уже в который раз сегодня! Так же неожиданно при полном штиле легкий бриз надул паруса, и яхта неслышно заскользила по водной глади. Почти обнаженная и разомлевшая от предвкушения удовольствия Мари послушно подалась вперед».

Обычное начало обычного «розового» романа. Обычный бравурно-игривый стиль, отдающий шаловливой легкостью и пошлинкой. Местами присущая языку гривуазность усугубляется предложениями, перегруженными синонимами, что придает ей оттенок простоватой напыщенности. Шероховатость фраз, необработанных, как в прозе Платонова, топорщит ткань реальности. Нагромождение плеоназмов, зачастую неловкая инверсия, воспринимаемые как наивность дилетанта, призваны создать обманчивое впечатление искусственности и старомодности.

Дав некоторое представление о тоне романа, я расскажу, каким мне видится сегодня, теплым весенним вечером 1992 года, его содержание. В будущем оно, возможно, претерпит изменения: я надеюсь развить сюжет, дополнив его новыми отвлекающими ходами и сценами, окрашенными эротической символикой.

Пока же предлагается почти голый скелет.

Пусть действие разворачивается у берегов Азорских островов — там, где Европа склонила к Африке косматую голову Пиренейского полуострова — или же Гавайских, Соломоновых, Бермудских, Антильских или каких-нибудь иных далеких островов, чей образ стал стереотипом, прочно переплетясь в сознании с экзотикой, жарой, павианами, колибри, летающими рыбами, пряностями, доступными, как зной, женщинами, сладострастием, коричневыми или оливковыми туземками, наркотическим дурманом, лотосом, рептилиями, пестрыми цветами, ленью, бабочками, похотью, истомой, развратом, замкнутостью и отсутствием течения времени.

Нечто вроде «Тайпи» Мелвилла. Или «Ноа-ноа»[77] Гогена.

Такая неопределенность выбора места действия естественно влечет за собой свободу и условность времени действия. Пусть оно происходит в шестидесятые годы XX века, а его длительность сжата в сутки.

Как уже стало ясно, декорациями спектаклю будут служить корабельная палуба и морская даль.

Последующие страницы наполняются слегка утомительными перечислениями (или даже подробным описанием) любовных положений и поз — обязательное для подобного жанра требование. Правда, тут оно должно выполняться нарочито обыденно, дабы вызвать скуку и подчеркнуть тем самым разительный эмоциональный контраст с возникающей в дальнейшем ситуацией.

Здесь, например, фигурируют «соленые брызги», «сладостные стоны», «судороги блаженства» и любовные игры, целиком заимствованные из Кама Сутры, — все картинно, картонно, ненатурально.