Письма с войны

Я, правда, не печалюсь об этом, я — солдат и должен находиться там, куда меня определил Бог; но все-таки странно, не так ли, что меня перевели из прежней дивизии, которую, видимо, направят на Восток; ах, я бы охотно смирился с возможностью или необходимостью отправиться следующей весной в Россию, если бы снова оказался в прежней части и тогда смог бы поехать в отпуск, но я должен подчиниться воле Господа, который наверняка вызволил меня оттуда: «Но и волос с головы вашей не пропадет»[85].

Да, повсюду война, война, война; все пустынно и безрадостно, люди печальные, усталые и голодные и неприветливые; побережье безлюдно, морская гладь без судов, несколько рыбацких лодок, выходящих иногда в море, в счет не идут. Руины городских ворот и стен мрачно торчат среди новых домов, возносится ввысь церковь, такая же древняя, как и крепость; испорченные дождем таблички, серые и потускневшие, возвещают о том, что Жанна д’Арк штурмом взяла этот город и освободила его[86]; да, ничего радующего сердце здесь нет, многие, очень многие дома, почитай, большинство, нежилые, иные совершенно разрушены, сожжены и разграблены воровским отродьем, это сразу бросается в глаза, их словно обглодали алчные крысы…

Вышли все-таки, пожалуйста, свидетельство об увечье, полученном во время налета авиации!

[…]

* * *

Западный фронт, 2 декабря 1942 г.

[…]

Я уже поднимался к себе наверх в мой спальный кабинет, однако там не очень уютно, а главное — холодно, поэтому я снова спустился вниз и сел поближе к отоплению; ах, как же хочется почитать еще раз какой-нибудь по-настоящему хороший, старый, полный жизни, гуманный роман Мориака, но лучше всего Достоевского; еще раз окунуться в поток человеческих возможностей и страстей; взять хотя бы «Идиота», мне кажется, нет более захватывающей книги, чем эта; может быть, ты припомнишь ту сцену, где оба мужчины, Рогожин и Идиот, сидят возле трупа Катерины[87], которую Рогожин убил несколько дней тому назад, мрачная комната с плотными занавесями, в одном углу ее громадная зловещая постель, и на ней труп прелестной русской, а перед ней князь и Рогожин, этот страстный, маленький, необузданный влюбленный — гордый, и богатый, и бедный, и скорбный, оба скорбные…

Сегодня утром прочитал одно место в Библии, где Христос приводит грешницу, нарушившую супружескую верность, и как он совершенно спокойно пишет перстом по песку и вопрошает: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень»[88], и как все они один за другим уходят от него!! Я часто думаю, что это место в Библии — самое непостижимое, потому что оно на первый взгляд означает чисто человеческое поведение, а в основе своей явно свидетельствует о Божественности Христа; собственно говоря, надо полагать — «надо» по человеческим меркам, — что только тот, кто сам согрешил, может так судить и действовать, но все выходит наоборот, именно грешный человек так судить не станет; просто непостижимо, как женщина — видимо, долго и наверняка дрожа от страха — стоит перед самим Господом, обличенная собственной совестью; ах, как долго она, наверное, ждала суда, ведь чего только не наговорили ей, пока вели к Нему! Однако Христос спокойно отсылает ее; в то же время Он потрясен, когда видит перед Собой все человечество, все люди на одно лицо, неверящие, достойные сожаления, и эта грешница получает нимб святости уже только за то, что это отродье — человечество — обвинило ее.

[…]

* * *

Западный фронт, 8 декабря 1942 г.

[…]

Вчера вечером, когда было уже очень поздно, раздался долгожданный звонок: можно забрать почту; не медля ни секунды, невзирая на глухую ночь, я помчался на самый верх горы, где располагается наша канцелярия; ночь была приятной, нежной, не просто нежной, а по-весеннему нежной; было очень темно, хоть глаз коли; почти ничего не видя, я наугад взбирался вверх по кривым улочкам и переулкам, спотыкаясь о булыжники мостовой, но, как бы темно ни было на улице, глаз все-таки привыкает к темноте; удивительное возникает чувство, когда ты уже что-то различаешь и можешь передвигаться чуть свободнее. Канцелярия была полностью завалена грудой пакетов и писем, так что, кроме них, ничего не было видно, и из этого, казалось бы, беспорядочного нагромождения я почти сразу вытащил четыре письма для меня: два от тебя, одно от Альфреда и одно от мамы. Я был счастлив, что ты получила наконец-то мои письма. Теперь ты знаешь, как обстоят у меня дела, что мне тут хорошо и… я смогу перебиться здесь зиму; ну а отпуск все равно будет, итак, впереди, по крайней мере, две недели жизни…