Письма Плиния Младшего. Панегирик Траяну.

Плиния тревожила мысль о преходящести всего земного, о том, что все на земле подвластно смерти. Где товарищи, с которыми он еще недавно выступал в суде (IV.24)? «Как коротка, как урезана человеческая жизнь» (III.7.11) и как быстро течет «река времен», все унося с собой! Как поставить ей преграду? «Передо мной проходят мысли о моей обреченности, смерти (mortalitas), о моих писаниях. Не сомневаюсь, что ты испытываешь тот же страх, размышляя над своей неоконченной работой. Постараемся, пока живы, чтобы смерть нашла как можно меньше того, что она может уничтожить» (V.5.8). «Всегда помни о смертности», — увещевает он приятеля, забросившего свою литературную работу. «Только твои писания могут освободить тебя из-под ее власти» (а qua asserere te hoc uno monimento potes). Asserere — технический термин, употребляемый в официальной процедуре отпуска раба. Assertor libertatis — тот, кто требует свободу человеку, считавшемуся рабом. Литературная работа для Плиниева адресата assertor immortalitatis — и только она может быть в этой роли: «все остальное хрупко и бренно (fragilia et caduca), все исчезает и гибнет, как и сами люди» (II.10.4). Этот отрезок быстро текущего времени продлим, «если не дано делами (si non datur factis), ибо возможность действовать в руках другого <намек на императора>, то нашей литературной деятельностью; оставим что-либо в доказательство, что мы жили» (III.7.14). Плиний отнюдь не мечтал о возвращении республики и был достаточно здравомыслящ, чтобы не притязать ни для себя ни для своих современников на роль самодержавных правителей чуть не всей Ойкумены. Его слова о том, что возможность действовать сосредоточена в руках одного императора, продиктованы желанием зачеркнуть значение тех facta, тех реальных дел, которые жизнь возлагает на людей. А дела, лежавшие на Плинии, были отнюдь немаловажны. Как префект государственного казначейства он ведал финансами всей страны; как обвинитель, изобличавший преступную деятельность провинциальных наместников, оберегал достоинство и честь государства; как умный и думающий хозяин способствовал подъему сельского хозяйства. И помимо того на счету у Плиния были дела, обеспечивавшие ему долгую и благодарную память и в родном городе, который он осыпал благодеяниями, и в сердцах людей, которых он спас от разорения и гибели. Но все это fragilia et caduca. Только над миром умственной, духовной жизни смерть не имеет власти, только уйдя в этот мир и доверившись ему, можно вырвать ее жало, стряхнуть ее иго.

Плиний принадлежал к культурной элите своего времени, и по многим свойствам своего ума и таланта был выше ее обычного уровня, но ни философом, ни глубоким мыслителем он не был. Тем интереснее эта его настроенность, эти его мысли. Они не были одинокими думами; Плиний говорил с единомышленниками, сочувственно ему откликавшимися. Не навязчиво, не выдвигаясь на передний план, теряясь среди многих житейски существенных тем, но вполне отчетливо прозвучало — не впервые ли в римской литературе? — пренебрежение к деятельности, которую требует окружающий человека мир, послышалось недоверие к нему. Ни он, ни его адресаты не додумывали этих мыслей до конца и на них не сосредотачивались, но пройдет полторасто — двести лет, и эти мысли овладеют человеческими душами, заставят многих отбросить, как ненужную ветошь, власть, богатство, почет, бежать в пустыни, забиваться в глухие углы, менять все земное великолепие на куколь монаха, на стихарь клирика. Очень-очень далеким, совсем непохожим и все-таки несомненно своим предком должны признать Плиния и св. Киприан Карфагенский и Августин.

Плиния принято упрекать в тщеславии и хвастовстве. Упреки эти несправедливы. Плинию было, конечно, приятно, когда его хвалили, а затем эти похвалы были данью его дорогим studia. Не в этом, однако, главное. Он прекрасно разбирался в окружающем мире, видел, что надо делать и куда идти — достаточно вспомнить его искусное поведение в судебных делах и его умные хозяйственные меры, и в то же время ему не хватало той внутренней силы, которая велит человеку опираться на себя, стоять на своих ногах. Ему всегда нужен человек, к которому он мог бы прислониться. Префект эрария, он был весьма осведомлен в финансовых делах, но за Корнутом, своим коллегой, он следует, как за учителем (V.14.5); Кореллий Руф для него «учитель, направляющий его в жизни», и на его смерть он откликается: «боюсь, как бы я не стал жить небрежнее» (I.12.12), — это говорит не безусый юнец, а муж, мужчина, которому под сорок. Этот человек, такой деятельный, такой удачливый в своей деятельности, страдал болезненной неуверенностью в себе, и хвалебное признание его заслуг в какой-то мере успокаивало эту неуверенность.