Письма об Индии

Конечно, правда: много ребяческого тщеславия во всем моем бродяжничестве и в моих рассказах. Меня очень тешит мысль, что ты будешь знать о моем местопребывании, будешь мне желать исполнения моих желаний и счастливого возврата. Я знаю, что ты человек снисходительный и не сдунешь моих карточных домиков. Если и есть во мне донкихотство, ты, который столько видел и перечувствовал в своей жизни, ты понимаешь, что, освободившись от этого донкихотства, человек гасит в себе последние искры воображаемого счастья и юных грез. Я храню этот огонь, как гебр, боюсь, того мрака и той пустоты, в которые со временем должна погрязнуть моя душа, а может быть, уже и погрязла, хотя мне страшно сознаться в этом самому себе… Я в этом случае похож на умирающего, который хочет разуверить самого себя, что последняя его минута близка. Но в сторону эти вечные и скучные повторения одного и того же, и подождем того времени, когда я буду в состоянии написать тебе о чем-нибудь позанимательнее…

31 марта

Опять обращаюсь к тебе, любезный друг. Пожалей меня: я чувствую в Индии ужасную пустоту; о музыке здесь и помину нет; нет даже людей, которые ее понимают. В этом отношении целый мир ощущений закрыт для англичан. Правда, у бомбейского губернатора бывала за обедом военная музыка; но — увы! — это было слабое подобие музыки, и даже было бы лучше, если б ее совсем не было. Нынешней ночью безотрадный сон перенес меня в страну, где есть музыка и где живут те, к которым я так привык и так привязан. Во многом я отказал себе, чтобы посмотреть на Индию… Мы все еще у Малабарского берега. Проезжали мимо многих городов, мимо Гоа, Мангалора, Кананора, Каликута [Кожикоде], Котчина [Коччи] и ни одного не видали. Прибрежные индийцы подъезжают к нам на своих утлых лодочках для продажи рыбы, раков, плодов, овощей и домашней птицы. Разумеется, чем они вежливее и покорнее, тем презрительнее и грубее обходятся с ними наши матросы.

4 или 5 апреля 1841

Числа хорошенько не помню, знаю, только что уже 16 дней я на корабле, да и 16-й день близок к концу.

Говорят, что мы в 15 верстах от Цейлона, но заштилело[21]; жара доходит до 29° по Реомюру в тени и до 40° на солнце. Меня это нисколько не беспокоит; я, напротив, нахожу, что жар очень приятен и здоров. Мои спутники, англичане, готовят мундиры для торжественного входа в Коломбо, куда мы пристанем. Это придает мне надежду и оживляет меня: подумай, какая скука — быть невольным зрителем виста, которого я не понимаю, но который тянется 16 дней непрерывно. К нашему кораблю пристают суда удивительно легкие и необыкновенной постройки: они идут из Цейлона. Гребцы мне неизвестной породы, о которой я ничего не могу сказать.

[Ему же]

Цейлон, Коломбо, 14 апреля 1841

Коломбо, главный город Цейлона, более похож на пространный лес или огромный сад. Он населен сингалами, малабарами[22], малайцами и маврами[23], которые живут в хижинах под густым навесом кокосовых, арековых и других деревьев. Взор европейца невольно поражается всей этой природой, с необычайными ее растениями, и ему кажется, что он видит ботанический сад огромного объема.

Вчера, между 5 и 7 часами, я катался с моим лакеем, малайцем, в закрытой карете, запряженной одной лошадью; возле лошади бежал кучер-сингал, весь голый, как дикарь, с длинными распущенными волосами. Я видел трех слонов: два стояли под зеленым навесом пальм, третий купался в пруду. Сингалы охотно провели их несколько раз возле меня, и я нарисовал с них маленький этюд. Воздух был тяжел; небо искрасна-сероватого цвета; часто сверкала молния; вдали гремел гром. Я продолжал прогулку, несмотря на накрапывавший дождь, который, впрочем, освежил удушливый воздух. Малаец немного болтал по-английски, и я спросил у него, стоит ли осмотреть что-нибудь в видневшемся вдали лесе, который казался мне мрачнее всего окружающего. Он мне отвечал, что это так называемые jungle [джунгли], что там людей нет, а есть тигры и гиены; слонов также нет: они водятся внутри острова.