Письма к Фелиции

Культура XX столетия прошла через несколько «сексуальных революций», и при жизни Кафки таких революций, по идее, случилось даже две: первая приходится на самое начало века и прокатилась едва ли не по всей Европе скандальными пьесами Ведекинда, Шницлера, Стриндберга (у нас в России – прозой Арцыбашева и Куприна), шокирующим сочинением Вайнингера «Пол и характер», первыми «откровенными» фильмами и модой на кинозвезд, наконец, слухами о чудодейственных методах австрийского врача Зигмунда Фрейда, а потом и его книгами. Практическим ее итогом можно считать легализацию темы секса в общественной жизни: на тему эту, прежде запретную, «неприличную», стало допустимо и даже модно беседовать в гостиных. Вторую, послевоенную волну, захлестнувшую все двадцатые годы самозабвенными ритмами чарльстона, Кафка уже почти не застал. А ведь только после нее стало возможным мыслить и говорить о сексе как о неотъемлемом компоненте и «даже» апофеозе любовного переживания.

В письмах же Кафки к Фелиции сексуальный контекст если и присутствует, то только – вполне в духе времени и среды, в которых писатель рос и воспитывался, – как нечто замалчиваемое, почти постыдное и с «подлинной», «высокой», «чистой» любовью несовместимое. Традициями, гласными и негласными установлениями этой (буржуазной) среды молодому человеку 29 лет (а именно столько было Кафке, когда он вывел первые строки своего первого послания почти незнакомой берлинской барышне) предписывалось либо уже быть женатым, либо стремиться завести семью, оставаться холостяком было, что называется, «непрестижно». Все, связанное непосредственно с сексуальной жизнью, конечно же, принято было тщательно скрывать. Однако наличие необходимого сексуального опыта у мужчины такого возраста, безусловно, предполагалось. Подобный опыт отпрысками состоятельных семейств приобретался обычно еще в отрочестве при помощи молоденьких служанок, а совершенствовался в гимназические и в студенческие годы во время дружных совместных походов юношества в бордель, «к девочкам». Именно в борделях, у проституток, полагалось «освобождаться» от низменных инстинктов. Достаточно многочисленные, прямые и косвенные, свидетельства самого писателя и его друзей говорят о том, что все эти этапы сексуального воспитания были пройдены Кафкой вполне исправно и в духе своего времени. В недвусмысленном контексте контакты с «девочками» как нечто вполне привычное упоминаются и в его дневниках.

Другой вопрос, что при одинаковых, пусть даже столь несовершенных моделях приобщения к сексуальной сфере отношение к ней вырабатывается все равно сугубо индивидуальное. В случае с Кафкой мы, видимо, не можем не принять во внимание, во-первых, безусловную, с малых лет ощутимую ранимость его психики, усугубленную одиночеством в детстве и очень ранней смертью двоих младших братьев 1, во-вторых, «доминантную», как сказали бы сейчас, а попросту говоря, чрезвычайно властную фигуру отца при многочисленности женского персонала в доме. Как бы там ни было, но, видимо, нельзя считать случайностью тот факт, что в искусстве Кафки сексуальное переживание, по сути, никогда не поэтизируется как проявление гармонии, оно воспринимается скорее как исходящая от жизни угроза, как испытание или тягостное потрясение. Ключевые сцены любовного соития во всех его романах говорят о чем угодно, только не о счастье: в двух из них активной, овладевающей стороной выступают женщины, в третьей реализованной метафорой полового акта оказывается падение в грязь.

В путевых дневниках Кафки за 1912 год зафиксирована история его короткой влюбленности в Веймаре, где он по бывал вместе с Максом Бродом, в дочку смотрителя тамошнего дома-музея Гете. Хорошенькая пятнадцатилетняя девчушка, к тому же еще и Гретхен (Маргарета Кирхнер, умершая в 1954 году в ГДР, ведать не ведая о том, чьи ухаживания она столь легкомысленно отвергла), принимала от него записки и подарки, назначала свидания и не приходила – короче, совершенно вскружила ему голову. Думаю, влюбленности этой в немалой мере способствовала литература, а точнее – сакральное место жительства миловидной барышни: она обитала прямо в доме Гете, куда, благодаря любезности ее отца, Кафка и Брод получили право доступа даже в неурочное время. По отъезде из Веймара, всего лишь за месяц до своей судьбоносной встречи с Фелицией, Кафка в письме Максу Броду (от 13.07.1912) высказывает весьма своеобразную мечту: «Что если бы и вправду можно было приворожить к себе девушку письменным словом?» Полагаю, в этой формуле вся драма его будущих отношений с Фелицией заложена и предсказана заранее.