Письма к Фелиции

Ты спрашиваешь о моих планах, я не знаю в точности, какие именно Ты имеешь в виду, но думаю, что могу их Тебе теперь открыть. Когда я возвратился из Ривы, я по многим причинам решил уволиться. Я уже больше года назад, если не раньше, понял, что в службе моей только тогда был бы для меня какой-то смысл, какой-то прок, если бы я на Тебе женился (ни о ком другом, с тех пор как я Тебя знаю, в этой связи нет и никогда не может быть речи). Только тогда от моей службы был бы прок, она стала бы мне почти любезна. (Нечто похожее я внушал и д-ру Вайсу, и он теперь, как Ты слышала в кофейне, на этой мысли прямо-таки настаивает.) Если же я на Тебе не женюсь, то служба моя, сколь бы легко она мне (за исключением отдельных времен) ни давалась, мне противна, ибо я зарабатываю больше, чем мне нужно, это бессмысленно. Есть тут и еще кое-что, о чем я сейчас лучше говорить не буду. Но все это я впервые высказал матери, вернувшись из Берлина. Она приняла все довольно спокойно, однако попросила у меня разрешения сперва написать Тебе, может, она потому только так хорошо все и приняла, что ни одному моему слову о Тебе не поверила и возлагала на письмо Тебе большие надежды. Вот теперь Ты знаешь, почему и как я «заставил» маму Тебе написать.

Так что же, Фелиция? Мне почти кажется, будто я стою на перроне Анхальтского вокзала, Ты в виде исключения даже пришла меня проводить, передо мной Твое лицо, и я должен навсегда с Тобой проститься. – В понедельник я буду ждать еще одного срочного письма, ждать как чуда; сам не знаю, чего я от него жду. А со вторника я уже ничего не жду больше.

Франц.

25.03.1914

…Уже поздний вечер. Сегодня даже самое важное написать не успею. Дать Тебе точный ответ относительно себя, любимая Ф., как Ты того просишь, не могу; я могу сделать это разве что в те минуты, когда устремляюсь за Тобой по зоологическом саду и Ты в любой миг готова насовсем уйти, я же в любой миг готов броситься к Твоим ногам; только в такие мгновения крайней униженности, хуже какой не выпадает и любой собаке, я ясно понимаю свое состояние и могу про него рассказать. Сегодня же я могу, раз уж Ты спрашиваешь, только сказать Тебе: я люблю Тебя, Ф., до всех пределов моих сил, в этом Ты можешь всецело на меня положиться. В остальном же, Ф., я не вполне себя знаю. Со мной надо быть готовым к непрерывной череде неожиданностей и разочарований. Я имею в виду: это будут неожиданности и разочарования только для меня, и я приложу все силы, чтобы допустить до Тебя только приятные, лучшие неожиданности моей натуры, за это я могу поручиться, не могу же поручиться за то, что у меня всегда это будет получаться. Да и как можно мне за это поручиться ввиду душевной сумятицы всех моих писем, которые Ты успела от меня получить? Мы мало были вместе, это верно, но даже если бы мы пробыли вместе долго, я все равно просил бы Тебя (впрочем, тогда это было бы и неисполнимо) судить обо мне не по опыту непосредственного общения, а по моим письмам. Все, что кроется в этих письмах, кроется и во мне, как хорошее, так и дурное; непосредственный опыт дает лишь общее представление о человеке, причем в моем случае самое благоприятное. Вспомнив иные мои письма, Ты, безусловно, согласишься, что уж этим, по крайней мере этим, я не пытался Тебя привлечь.

А вообще-то я полагаю, что подобная незавершенность, эта, вероятно, иногда счастливая, иногда злосчастная подвижность моей натуры не должна стать решающим препятствием к счастью нашего совместного будущего, поскольку Ты этим воздействиям не будешь подвержена, – Тебя ведь нельзя назвать несамостоятельной, Ф., хоть у Тебя сейчас, быть может, а вернее, даже наверняка и есть желание перестать быть самостоятельной, однако желанию этому Ты вряд ли уступишь надолго. Ты просто не сможешь иначе.

На заключительный Твой вопрос – смогу ли я принять Тебя такой, как если бы между нами ничего не было, я вынужден лишь ответить: нет, этого я не смогу. Зато я смогу – и, даже сверх того, считаю необходимым – принять Тебя со всем, что было, и не отпускать до потери рассудка.