Писемский

Да, губернский город хотел отдохновения – неизвестно от чего. И молодые и старики. Никого не волновали мировые вопросы, даже тех чайльд-гарольдов, что появлялись в обществе со скорбной миной на лице и часами простаивали возле колонны, скрестив руки на груди, льдисто посверкивая стеклышком монокля. На самом деле им тоже не стоялось на месте при виде лихо отплясывающих судейских чиновников и хорошеньких дочек подгородных помещиков... Читать «физиологические очерки»? Натуральная школа? Подите прочь с вашей ипохондрией, с вашими неуместными сатирами. «Губернские ведомости» прямо-таки заходятся от восторга. Их галантный, знающий тонкое обращение редактор Николай Федорович фон Крузе ликует: «В настоящую зиму Кострома веселится более, нежели когда-нибудь. Для истинного и общественного веселья нужны не великолепные залы, не пышные и роскошные балы, но радушные хозяева и веселые гости; в тех и других здесь нет недостатка. Если общество костромское немногочисленно, то к чести его должно сказать, что в нем заметны единодушие и приязнь, а это главное в небольшом городе. Здесь все слито в одно; нет слоев в обществе, нет интриг и зависти, как нет гордости и церемонности; везде согласие и простота, оттого и все приятно. Бывают премилые частные вечера, где гости, ожидаемые и встречаемые радушными хозяевами, веселятся от души до поздней ночи, без натянутости, и не привозят домой скуки. Кроме того, четыре раза в неделю дается спектакль в театре, два абонемента и два бенефиса. Ложи и кресла бывают почти всегда полны, что доказывает в посетителях любовь к искусству и желание поддержать его». Да нет, тут не просто взаимная приязнь! Все настолько сблизились в этом бесконечном хороводе веселости, что впору о родстве заговорить. Вот хотя бы бал новогодний взять: «Все наше общество, соединившись как бы в одну родную семью, встретило этот великий день в жизни человека общим собранием, единодушным весельем... Бал этот был оживлен как нельзя более непринужденным удовольствием и веселыми танцами, продолжавшимися до утра; туалеты дам были свежи, милы и даже богаты, обличая и в провинции уменье одеваться со вкусом и к лицу. Пожелаем, чтобы общество Костромы навсегда сохранило свой прекрасный характер».

Даже много лет спустя, когда интересы русского общества решительно переменились, в любой компании находился ровесник Писемского, который подсаживался к писателю и ворчал насчет того, что нынешние опостылели ему своей вечной озабоченностью, какой-то непонятной болтовней о гуманизме, о долге интеллигенции перед мужиком. Нет, толковал «человек сороковых годов», что бы там ни говорили вечно недовольные прогрессисты, а начальство не только ведь воровало, как думают господа недоучившиеся семинаристы. Оно о вверенных ему делах пеклось. Алексей Феофилактович хоть и не был ретроградом, но в чем-то соглашался с брюзгой. Вот хотя бы в той же Костроме: и городские сады устроились на загляденье, и Верхнюю Дебрю губернатор велел привести в божеский вид. Была бог знает какая трущоба, а вышел преотличный бульвар, сделали лестницу, террасу. Был даже слух, что заведут на благоустроенном возвышении гулянья с музыкой.

Кто хотел, тот мог до упаду веселиться. То и дело какие-нибудь развлечения выходили. То семик – иди в Татарскую слободу, смотри, как девки водят хоровод кругом завитой березы. То через неделю всехсвятское гуляние в Ипатьевской слободе – опять хороводы, питейные заведения под полотняными навесами. Еще неделя минет – Девятая ярмарка: ходи, приценивайся к наилучшему хрусталю и фарфору, разглядывай картины, ройся в развалах книг, осматривай лошадей.

Но если уж вы непременно захотели бы «умственных беснований», то и на этот предмет у вас нашлись бы сотоварищи. У Писемского объявился сначала приятель Колюпанов, а несколько позже Алексей Потехин, прибывший в свите нового губернатора Муравьева «на имеющуюся открыться вакансию» (открывались они по изгнании кого-нибудь из особо заворовавшихся или неспособных). Потехин сразу сильно расписался, и друзья виделись чуть не каждый вечер – толковать о литературе, новостях, знакомить друг друга с новыми сочинениями. Хотя Алексей Феофилактович и по годам и по положению был старше, они вскоре перешли на «ты». Свои произведения приятели читали часто по листам, по главам, по мере того, как новая вещь писалась. В основном это были повести и пьесы Писемского – Потехин редко и со страхом решался прочесть что-нибудь свое, так как, прослушав одну из ранних работ Алексея Антиповича, писатель со свойственной ему откровенностью заявил:

– Ты бесспорно умен и берешь только умом, а таланта в тебе я не вижу.