Писатель как профессия

Думаю, если я скажу, что пишу для себя, в этом будет какая-то доля правды. По крайней мере, когда я писал свою первую вещь «Слушай песню ветра», сидя ночами за кухонным столом, я совсем не думал о том, будут ли у нее вообще читатели (честное слово), а сочинял в основном чтобы улучшить себе настроение. Найти самые подходящие, наиболее убедительные слова, чтобы они сложились в текст, который бы точно описывал какие-то чувства и образы, теснящиеся во мне, – вот что меня тогда главным образом занимало. Кто будет читать мой (недо)роман, поймут ли эти люди мои чувства и мысли, какое послание читателям я могу зашифровать в тексте – у меня не было времени раздумывать над такими сложными вопросами, и необходимости в этом тоже не было. Все происходило очень просто, прозрачно и на самом деле невинно.

В каком-то смысле в этом присутствовал «терапевтический» момент, как мне кажется. Потому что вообще любая творческая деятельность в той или иной степени включает в себя некое намерение самовосполнения. То есть за счет сопоставления своего «я» с некой внешней точкой отсчета, за счет перемещения души в иную, отличную от нынешней форму мы избавляемся от неизбежно возникающих на нашем жизненном пути противоречий, несостыковок, искажений – или, что называется, сублимируем. А если повезет, то еще и делимся с публикой. Как бы то ни было, хоть я и не осознавал этого до конца, но душой инстинктивно ощущал потребность в деятельном самоочищении. Наверное, именно поэтому во мне возникло желание излиться в прозе.

Так вышло, что мое произведение, как я не раз упоминал, получило дебютную премию «Гундзо», было издано в виде книги, продажи и отзывы критиков были неплохими, короче, только когда я уже оказался в позиции «прозаика», меня поставили перед фактом существования читателей. Меня никто не спрашивал. Просто раз написанный мною текст теперь стоит на полках магазинов в виде книг, мое имя красуется на обложках, мой роман прочитан и будет читаться и дальше – значит, я должен напрячься и писать. Но при этом, я думаю, мой основной подход «писать себе на радость» не претерпел каких-то больших изменений. Ведь если тебе радостно и приятно, когда ты пишешь, то где-нибудь уж точно найдутся читатели, которым в той же степени будет радостно и приятно читать написанное тобой. Возможно, их не так уж много. Ну и пусть. Если мы с ними хорошо, глубоко понимаем чувства друг друга, этого уже, в сущности, достаточно.

Вслед за «Слушай песню ветра» я написал «Пинбол 1973», а потом – сборники рассказов «Медленной шлюпкой в Китай» и «Хороший день для Кенгуру», и все это время я сохранял такое вот естественное, оптимистичное, в чем-то, может быть, беспечное отношение к писательской работе. У меня тогда была и другая работа (основная), которая меня вполне нормально кормила. Я особо ни в чем не нуждался. Писать прозу было для меня чем-то вроде хобби, которым я занимался в свободное время.

Один авторитетный литературный критик (сейчас он уже умер, но тогда был жив) разгромил мою дебютную вещь. В частности, он написал: «Если это считается литературой, то у нас проблемы». Я, когда это увидел, просто подумал: «Ну надо же, сколько людей, столько и мнений». Я обычно на такое не сержусь и в споры не вступаю, потому что у нас с ним изначально совершенно разные представления о литературе. Какова философская подоплека этого произведения? А общественная роль? Авангардное оно или нет? «Высокая» это литература или массовая? Я вообще об этом не думаю. У меня же с самого начала был подход «Приятно писать? Вот и хорошо!», поэтому у нас вообще нет точек соприкосновения, мы никогда не сможем договориться. В «Слушай песню ветра» фигурирует вымышленный писатель Дерек Хартфильд. Одно из его произведений называется «Что плохого в хорошем настроении?» (What’s wrong about feeling good?). Это, можно сказать, была моя главная мысль в то время, она прочно засела у меня тогда в голове. Ну правда, что плохого в хорошем настроении?

Сейчас эта мысль кажется мне бесхитростной и даже грубоватой, но я же тогда был молодым (чуть больше тридцати), свежи еще были предания о студенческих беспорядках, и дух противоречия во мне был силен. Я принципиально поддерживал в себе настрой «непослушания», стремление быть антитезой по отношению к истеблишменту, авторитетам от культуры и искусства. Это, конечно, немного попахивало нахальством и ребячеством, но сейчас, издалека, я вижу, что в любом случае результат-то был неплохой.

Постепенно мое отношение к писательству начало меняться. Это совпало с началом работы над романом «Охота на овец» (1982). К тому моменту я и сам уже понял, что если все время писать в духе «что плохого в хорошем настроении», то довольно скоро как автор окажешься в тупике. Даже если мои читатели пока что воспринимают такой стиль как нечто свежее и оригинальное, понятно, что им в какой-то момент надоест читать одно и то же. И, разумеется, мне самому тоже опостылеет.