«Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)

— Напротив, — хэр Ройш говорил всё тем же непривычно самоуверенным тоном, звучавшим из-за дамского платья комически. — Если предположить — хотя бы в рамках дискуссии, — что догадка верна, а Твирину наши имена известны, то почему никого из нас до сих пор не схватили? Ведь к Алмазам не проявляют повышенного внимания? — Он обернулся к господину Солосье; тот покачал головой. — Следовательно, если Твирин посвящён в тайну листовок, но принял решение нас не выдавать, это делает наше положение как раз таки более безопасным. По крайней мере, — с усмешкой прибавил он, — тех из нас, кто не имеет родственных связей с членами Городского совета. Но я бы скорее заключил, что Твирин всё-таки к господину Ивину никакого отношения не имеет, иначе зачем вообще акцентировать на листовочниках внимание? — Хэр Ройш скептически качнул головой и светски заметил: — К слову, граф, помните, вы когда-то отказывались признавать термин «муза» применительно к идее революции? Я уже единожды подумал, что вы ошибались, когда ваш Веня расклеил свои листовки, и теперь думаю о том же второй раз.

— Веня! — охнул Скопцов — и на сей раз действительно покраснел, поскольку возглас вырвался у него сам, и граф немедленно посмотрел в его сторону столь видящим взглядом, что не продолжить было нельзя. — Простите, я не должен был… Не должен… Это личные вопросы. Я тоже не знаю, насколько верно предположение, будто Твирин — это господин Ивин, и я вполне доверяю доводам хэра Ройша, но если это бредовое предположение всё ж таки верно… Хикеракли говорил, а точнее, упоминал, что господин Ивин не питает к вашему, граф, другу большой симпатии. В том смысле, что, может быть, немного… завидует. Только не просите подробностей, пожалуйста, это, в общем-то, не наше дело. Но, видите ли, я невольно подумал, что Вени здесь нет, а он ведь, кажется, своей связи с листовками не скрывал и за пределами нашей компании…

Конечно, тут было бы неуместно говорить и даже думать о том, что Скопцов и сам не сумел проникнуться к Вене чрезмерно светлыми чувствами, но, как ни странно, это в любом случае не играло роли. Важно было, что графу Веня очевидно симпатичен и дорог, а в листовках он, напротив, не виноват — или, вернее, вовсе не он один виноват, и бесчестно было бы ему одному за весь Революционный Комитет пострадать.

Скопцов испытывал изрядные затруднения с пересказом чужих и не слишком публичных переживаний, но граф вряд ли сумел это оценить. Он внимал с вежливым недоумением — кажется, говори Скопцов на индокитайском, граф и то понял бы больше. С учётом его любви к Индокитаю — наверняка.

Обидеться на это было невозможно.

— Экий вы сентиментальный роман выдумали, — усмехнулся господин Солосье. — С другой стороны, если вы выдумали, а участвуют в нынешней кутерьме ваши же друзья, одной, гм, лужайки цветочки, то где гарантия, что у них не такие же сентиментальные романы на уме?

— По-моему, на сегодняшний день уже достаточно допущений, — слабым голосом пробормотал граф. — Я пресытился.

— Я тоже, — неожиданно громыхнул Мальвин, и в нём вновь проступило куда больше военного, чем экзаменатора. — Господа, я думал, чтобы удовлетворить мою потребность в точных сведениях, придётся идти на площадь, но сейчас понимаю: нет, не на площадь, а прямиком в казармы.

— Куда, простите? — заинтересованно наклонился вперёд хэр Ройш. — Разумеется, мы бы все сейчас много отдали за более конкретные сведения из казарм, но неужто вы полагаете, будто вам добраться до них будет проще, чем тому же господину Скопцову?

— Я префект, — ни на секунду не усомнился Мальвин, — а потому могу представиться парламентёром от Академии. Господин Пржеславский меня не назначал, но я вправе принять подобное решение самостоятельно.

— Допустим. И вы полагаете, что сможете после этого из казарм выйти?

— Думаю, да.

Скопцов понял, что удивлён, хотя удивляться было решительно нечему — недаром ведь у префекта Мальвина проступила военная выправка? Человеком же он действительно всегда был дотошным, а слухи из казарм…

Может, ему просто сделалось обидно, что кому-то потребовалось собирать по казармам собственные слухи.

— Если вдруг я задержусь, надеюсь, мы всё же сможем поддерживать связь, — кивнул Мальвин и вышел. Хэр Ройш удовлетворённо расправил на юбке воланы, явственно занося новые факты действительности во внутренний каталог.

А может, дело было в чём-то ином. Может, в непривычно громком, как если бы он с кем-нибудь спорил, прощании Мальвина прозвучало некое чувство, которому Скопцов не решился бы сходу подбирать название — да и сам Мальвин наверняка изумился бы, укажи ему кто-нибудь, что в деловитых его словах мелькнула надежда.

Но кое-что подчас заметней со стороны.

Глава 37. Мышление перспективами

Гныщевич ожидал со стороны Цоя Ночки всяческой excentricité, но не столь прямой наглости. В этом даже нечто успокаивающее имелось: пока таврский толстосум остаётся до смешного жадным, есть в жизни постоянство.

— Давай ещё раз. Ты мне предлагаешь у себя же воровать? Так ты понимаешь производство?