Пёс

Самиздатчик, однако, требовал особого подхода — иного, чем торговцы пивом и мануфактурой, изрядно надоевшие Степану Петровичу. Удалов не сказать, чтоб специально готовился к встрече, назначенной им Вадиму Соловьеву, — но продумал все же несколько вариантов разговора с писателем без определенных занятий. Предстоящая беседа с ошибочно высланным Соловьевым, не придумавшим ничего лучшего, как креститься в жидовском Израиле, обещала быть занимательной. Что же касается майора Середюка — Степан Петрович был уверен, что следователь второго ранга предпримет все от него зависящее, чтобы не допустить возвращения Вадима Соловьева в СССР. Ну, ошибся следователь, это со всяким может случиться! Но репатриационная виза Соловьеву означала нежелательное шевеление старого дела, возможные служебные осложнения и даже выговор, скорее всего устный… Степан Петрович Удалов никогда прежде не встречал человека, высланного из СССР по ошибке, и даже не слышал о таком забавном курьезе.

Однако, и возможность положительного решения не следовало отметать категорически. Кто он такой, собственно, этот Середюк? Кто его поддерживает? Найдется, наверняка, какой-нибудь капитан, метящий на его место. А если вся эта дурацкая история дойдет до Лукомцева — тут уж вовсе неизвестно, как обернется дело: вдруг там, наверху, решат, что выгодно козырнуть перед американцами либерализмом по отношению к творческой интеллигенции.

Поразмыслив, Степан Петрович решил встретиться с Вадимом Соловьевым у себя дома и потолковать с ним, так сказать, по-свойски, по-отечески.

Вадим явился точно в назначенное время — худой, длинный, в холодной, не по сезону, куртке. Раздевшись и тщательно вытерев ноги в передней, украшенной оленьими рогами и гравюрами с изображением охотничьих сцен, он по блестящему паркету прошел в хозяйский кабинет.

— Присаживайтесь, Вадим Михайлович! — Удалов указал на массивное кожаное кресло перед письменным столом. — Заявление ваше я получил, навел кое-какие справки. Вы, значит, хотите вернуться на родину… Чаю, кофе? Рюмку коньяку? — он энергично потряс старинным настольным колокольчиком, вызывая служанку.

— Я хотел бы вернуться, если это возможно, — сказал Вадим Соловьев, старательно подбирая слова. — Я не по собственной воле уехал. Мне рассказывали, что несколько человек получили разрешения.

— Я понимаю вас… — Удалов наклонил голову к плечу, и Вадим Соловьев увидел на его макушке аккуратно причесанные рыжеватые волосы. — Конечно, писатель должен жить среди своего народа. Я читал ваши «Мощи» — очень своеобразная вещь.

Вадим Соловьев быстро, остро взглянул на Удалова — не подлавливает ли его хозяин, не издевается ли. До озноба, до онемения пальцев страшно было слышать такие приятные вещи от советского начальника, держащего в руках его, Вадима Соловьева, судьбу.

— Спасибо… — выдавил, наконец, Вадим. — Я, вообще-то, пишу психологическую прозу, характеры…

— Да-да! — с подъемом поддержал Удалов. — Мы знаем, что вы не антисоветчик, Вадим… Можно просто «Вадим»? Не обидитесь? Ну и прекрасно.

— Вы думаете, мне разрешат вернуться? — спросил Вадим Соловьев, стараясь говорить ровным голосом.

— Мне потребуется проверить еще кое-какие факты, — поглаживая подбородок, неопределенно сказал Удалов, — навести дополнительные справки. За ошибки, разумеется, следует расплачиваться. — Вспомнив майора Середюка, он чуть заметно улыбнулся. — Но вы, сколько нам известно, уже хлебнули горя… Вы ведь много ездили, много видели, не так ли?

— Да, — вздохнув, согласился Вадим Соловьев. — Это было…

— Ну, вот видите! — оживился Удалов. — Ваша история многим, многим может послужить примером. — Он снова вспомнил незадачливого Середюка и улыбнулся уже открыто. — Я бы на вашем месте написал статейку для газеты, для «Известий», скажем, о вашем горьком опыте.

— Это обязательно? — поморщился Вадим Соловьев. — Мне бы не хотелось…

— Это существенно облегчит ваше положение, — твердо сказал Удалов. — И кому ж писать, если не вам, писателю? — он протянул Вадиму хрустальную вазочку с круглыми конфетами, завернутыми в золотую бумажку.

— Знаете, — сказал Вадим Соловьев, беря конфету, — все то, что случилось — это, скорее, материал для рассказа, чем для газетной статьи.

— Может быть, может быть, — сказал Удалов. — Вам видней… Но мы, — он подчеркнул мы, — заинтересованы в том, чтобы такая статья появилась. Допустим, вам трудно ее написать или, вернее, вы боитесь, — теперь он подчеркнул боитесь, — что ваши московские друзья вас за нее осудят. Но, если Париж, как говорится, стоит обедни, то и Москва стоит такой статьи. Или давайте сделаем так: я вам дам готовый текст, а вы его только подправите, отредактируете. А?

Вадим Соловьев молчал, уставившись на свое заявление, лежавшее на столе перед Удаловым.