— Постой, Отана, — перебил Дарайавуш. — Ведь дочери есть у всех нас. И ты, если станешь царём, возьмёшь в свой гарем наших дочерей. Это касается и всех остальных. Мы все будем зятьями того, кого жребий сделает царём.
— Это будет справедливо, — сказал Отана, вставая.
Вернувшись домой, Дарайавуш позвал своего конюха Ойбара и спросил, как сделать, чтобы жеребец заржал, если его вывести завтра за ворота.
— Проще простого, — ответил конюх. — Я приведу к своему коню одну из кобылиц и поставлю её в конюшне до полуночи. А перед самым рассветом проведу её по тому пути, где ты будешь скакать. Уверяю тебя, твой жеребец заржёт, как только почувствует её присутствие.
— Так и сделай, — распорядился Дарайавуш, — и тебя ждёт великая награда.
На заре все семеро выехали за Вавилонские ворота. Приблизившись к тому месту, где была проведена кобылица, жеребец Дарайавуша зафыркал, заржал и рванулся вперёд.
И признали шестеро жребий, представив Дарайавуша высокому собранию, которое этот выбор утвердило. И надел Дарайавуш, сын Виштаспы, муж нецарского рода, пурпурное одеяние и воссел на золотой трон Кураша. Шестеро же находились по обе стороны от него, могли видеть его лицо во время пиршеств и давать ему советы. Взял Дарайавуш в жёны Федиму, дочь Отаны, по одной дочери от каждого из остальных пятерых своих сообщников и двух дочерей Кураша — Атосу и Аристону, первая из которых была до него главной женою Камбиза и Бардии, а вторая ещё не всходила на мужское ложе, и потекла в жилах его сыновей, внуков и правнуков царская кровь Ахеменидов.
Библиотека
Отшумели Великие Панафинеи. На агоре и прилегающих к ней улицах улеглась пыль. В город вернулась тишина, и Пифагор отправился в библиотеку.
Вступив в лесху, он обвёл взглядом стены, уставленные полками, и навал свитков на полу. И сразу же за его спиной появился юный хранитель книжных сокровищ. Они обменялись приветствиями. Пифагор назвал своё имя. Юношу звали Филархом.
— Книг немного, — проговорил Пифагор.
— Как немного?! — воскликнул юноша. — Здесь почти всё, что написано эллинами.
— А труд Эвгеона Самосского у тебя есть?
— Книги ещё не все разобраны, — показал юноша на груду свитков в углу. — Может быть, и есть.
— Я имел в виду, что эллинами написано немного, — продолжал Пифагор. — Ещё не расписались. Ведь пишут всего два, от силы три века. И представь себе, Филарх, какое бы потребовалось помещение, если бы письмо стало нам доступным две тысячи лет назад. В Вавилоне, в храме Бела, книгам отведена лесха раз в десять больше этой. На гипсовых полках, поддерживаемых деревянными колоннами, стоят корзины с исписанными глиняными табличками. К каждой корзине прикреплён кожаный ярлык с указанием, что в ней хранится.
— Неужели столько написали одни вавилоняне?
— И они, и другие народы. И в этом отличие их библиотек от этой первой мне известной эллинской, ибо, если я не ошибаюсь, тут нет сочинений пеласгов.
— А они умели писать?
— Умели. На Самосе есть образчики их письма. Есть и в Аргосском Герайоне. Об их письменах знал Гомер, но тайну прочтения этих древних письмён герои унесли с собой в Элизий. А вот вавилоняне умеют читать письмена своих предшественников и даже обладают словарями их языка.
— И откуда тебе это всё известно?
— Я был в Вавилоне и читал труды, написанные восточными письменами, которые у нас принято называть ассирийскими, разумеется, не всё, а только касающиеся математики, астрономии и религии. Это меня интересует более всего. Но попадались мне также сочинения по медицине, сборники законов. Когда мне нужно было что-либо отыскать, мне предлагали каталог. А у тебя такой каталог есть?
— Пока нет. Я здесь недавно и даже не успел ещё книги разобрать.
— Тогда мне ничего не остаётся, как самому пуститься в путешествие по этим волнам. И у меня уже заранее гудит в голове.
— Гудит?
— Ещё как! Гудит уже, когда я вспоминаю хотя бы имена тех, кого читал или о ком слышал. Ведь у каждого свой голос, а его заглушают другие. И надо его выделить. Вот и гудит.
Царский гнев
Площадь перед царским дворцом, вчера ещё пустая, чернела мириадами голов. Те, кому не хватило места, устроились на платанах, посаженных, по преданию, древними властителями этих мест, царями Элама. Лица были обращены к помосту с воткнутым в него колом. Здесь ежедневно творилась расправа. Кого клеймили железом, кому рубили руку, кому — голову. Для населения этой ныне главной из царских столиц наказание было излюбленным публичным зрелищем. И наполненность площади зависела главным образом от того, чьи муки предстояло узреть. Ныне такую массу зрителей собрала объявленная ещё три дня назад весть, что будет посажен на кол сам Оройт.