Пифагор

Видение исчезло так же внезапно, как и появилось. Пифагор не имел власти над своей памятью. Скорее она обладала властью над ним, неожиданно раскрывая эпизоды прошлой жизни. Но ему не удавалось соединить обрывки видений в нечто целое. Об Эвфорбе и его схватке с Менелаем писал Гомер, но Гомеру не было известно об учёных занятиях Эвфорба. Что касается последней жизни, проходившей на прилегавшей к Делосу Рении, то не было никакой надежды узнать что-либо от постороннего лица.

Взглянув на берег, Пифагор увидел рыбаков с обильным уловом. Он сбежал по склону. Рыбаки, услышав шум шагов, обернулись. У одного из них, сгорбленного старца, глазницы были пусты, однако черты лица показались Пифагору знакомыми. Старец подошёл к Пифагору, и тот ощутил лбом и щеками прикосновение бегающих холодных пальцев. Неожиданно старик вздрогнул и испустил вопль.

— Пирр! Друг мой! Ведь мы с Мией тебя похоронили на Рении! Поставили тебе кенотаф[31]. Где же ты был все эти годы? Почему не давал о себе вестей? А впрочем, что я? Ты ведь не знал, что Писистрат превратил нашу Рению в некрополь, перенеся туда могилы с Делоса, а Поликрат приковал её цепью к Делосу и посвятил Аполлону.

   — Отец, — обратился к старцу молодой рыбак, — это не твой земляк, а софос Пифагор. Его знают все на Самосе.

   — Нет, нет! Это Пирр! Мне ли не узнать моего друга!

   — Не сердись, господин, — обратился юноша к Пифагору. — В таком возрасте что не привидится. Отец тебя с кем-то спутал.

   — Нет, не спутал, — настаивал старик, — это мой друг, попавший в бурю за год до очищения Делоса Писистратом, друг, которого я долгие годы считал покойным.

   — Извини, господин, — повторил юноша. — У моего отца всё смешалось в голове после того, как Поликрат приковал его островок цепью к Делосу. Ты, наверное, пришёл за рыбой, но сначала нам надо разделить улов.

   — Тогда можете взять каждый по пять крупных и по тринадцать мелких рыб, и останется ещё одна, самая большая.

Рыбаки переглянулись.

   — Как ты можешь знать, сколько рыб мы поймали? — спросил один из них.

   — Я посчитал. И вы можете мне поверить. Если я ошибся, оплачу весь улов, если нет — вы возвратите Посейдону тех рыб, какие ещё будут дышать.

   — Идёт! — обрадовались рыбаки и бросились разбирать рыб.

Прошло немного времени, и от кучки осталась лишь одна большая рыбина. Пифагор подошёл к ней, и рука его, коснувшись чешуи, ощутила лёгкое жжение, как тогда, в Астипалее, когда он коснулся перстня Поликрата.

   — А что это за рыба? — обратился он к стоявшему рядом рыбаку.

   — Мы называем её пампилом. Забирай её себе.

   — Да нет! Такая большая рыба должна принадлежать самому большому человеку Самоса.

   — Ты прав! Я сам отнесу её во дворец, — проговорил один из рыбаков.

Протягивая драхму, Пифагор сказал:

— А оставшихся в живых, как договорились, верните Посейдону.

Простившись с рыбаками, Пифагор отправился к проливу, отделявшему остров от мыса Микале, и долго смотрел на противоположный берег. В памяти его вставал пролив, отделяющий Рению от Делоса. Раньше он колебался — стоит ли наносить Поликрату такой удар. Теперь сомнения исчезли.

Взрыв

Открыв глаза, Поликрат отёр ладонью пот. Ночной кошмар всё ещё не покидал его. Это была встреча с Амасисом, но не в зале дворца, а на носу пентеконтеры, оплывавшей остров. И было это не днём, а ночью. Сияли звезды, и их отражения мерцали в воде. Египтянин стоял слева, как тогда наяву Пифагор, и поворачивал руку, любуясь блеском кольца. Знакомая золотая оправа. И поначалу Поликрат подумал, что это его кольцо, а затем понял, что на пальце Амасиса полная луна почти с такой же тенью, какую можно увидеть в ясную ночь. Тень перемещалась, принимая пугающие очертания. «Зачем ты заменил смарагд в моём перстне?» — спросил Поликрат. Амасис повернулся. Выступили провалы носа и щёк. Блеснули сплошь золотые зубы. «Спасибо тебе за золото», — зловеще прошамкал мертвец, и Поликрат проснулся.

«Конечно же сон навеян новым посланием Амасиса, о котором я размышлял весь день, — успокаивал себя Поликрат. — Мертвец во сне — к счастью. Но какая нелепица — золото во рту...»

Поликрат спустил ноги, и ступни его утонули в ворсе мидийского ковра, покрывавшего пол всей спальни. Вспомнился сатрап Багадат. Ковёр — плата за посредничество в дружбе с фараоном.

Мысль Поликрата перенеслась к донесению с Пелопоннеса о неудаче брата в Спарте. Он улыбнулся, живо представив себе, как вытягивались лица эфоров[32], слушавших речь Силосонта — брат коротко говорить не умел, — и как старший эфор, когда речь была кончена, наверняка, кривя губы, произнёс: «Ты так долго разглагольствовал, что я успел забыть начало, когда ты добрался до конца».

Поликрат дёрнул шнур. Занавес раздвинулся, и в спальню хлынуло утро вместе с сиянием моря. Внутренняя гавань пуста. Поликрат вспомнил, что на поддень назначен взрыв Паруса.