Пифагор

   — Тогда слушай. У реки Имбрас была красавица дочь. Звали её Окироя. Увидел её с небес Аполлон и, спустившись на землю, стал преследовать. В облике Аполлона было нечто волчье, и Окироя изо всех сил помчалась к своему родителю. «Спаси, отец! — взмолилась она. — Меня преследует Аполлон». У Имбраса был друг, мореход Пампил, давно уже добивавшийся руки Окирои. Обратился к нему Имбрас: «Над моей дочерью нависла смертельная опасность. Спасти её можешь только ты. Снаряди корабль и увези Окирою как можно дальше. Пусть она будет твоей женой».

Поблагодарил Пампил Имбраса, снарядил судно, взял на него Окирою и вышел в открытое море. Разгневанный Аполлон превратил корабль в камень. Ты можешь его наблюдать в бухте в виде скалы, напоминающей парус. Пампила сделал рыбой, а Окирою увёз на мыс Микале, где она и поныне втекает в Меандр. И стал Имбрас сохнуть от горя по дочери. И совсем бы высох, если бы не мегарец Эвпалин, чудом своего искусства вернувший Имбрасу полноводие, соединив с другой его дочерью, отделённой от него Аполлоном.

   — Вот оно что! — воскликнул Эвпалин. — Я и не догадывался, что Имбрас был царём, а океанида Окироя нимфой, возбудившей, подобно красавице Дафне, страсть неистового Аполлона. Как бы и мне не вызвать его недовольства!

   — Недовольства? — отозвался Пифагор. — Ты же не посягнул на его Окирою, ты заменил её Левкофеей.

   — Я имею в виду новое поручение Поликрата, — проговорил Эвпалин. — Мне приказано разрушить островок, который и впрямь имеет вид корабля или паруса, в зависимости от места наблюдения.

   — Неужели такое возможно?!

   — Да. С помощью смеси, которая в состоянии превратить в пыль целую гору.

   — И ты её использовал при прорытии тоннеля?

   — О нет, я её открыл во время работ и хочу впервые проверить на деле.

Астипалея

Через глубокий, пахнущий гнилой водой ров был переброшен мостик. Посередине него стоял стражник с обнажённым акинаком. На голубом гиматии поблескивали ряды золочёных, а может быть и золотых, блях. Пифагор уловил беглый взгляд, брошенный им на его ноги. «Видимо, никто на его памяти не входил сюда босым», — подумал он.

Дворец Поликрата был невысок, но выходящими почти к самым воротам крыльями охватывал весь акрополь, повторяя конфигурацию городской стены и превращая всё остальное пространство во внутренний двор-сад. Дорожка проходила между рядами бронзовых фигур, поставленных перед деревьями. Пифагор сразу узнал в них статуи, некогда украшавшие Герайон. Его взгляд задержался на трёх коленопреклонённых куросах, поддерживающих головами огромную серебряную вазу.

Оглядевшись, Пифагор увидел в тени колонны приветливо улыбающегося человека в пёстром одеянии. Конечно, это Поликрат, вовсе не похожий на страшилище морей, — муж, склонный к полноте, но не полный, с небольшими прищуренными глазами. Значительность лицу придавал лишь нос, почти отвесно спускавшийся к буйно растущей бороде. Сделав навстречу Пифагору несколько шагов, тиран обнял гостя.

— Уже много дней, Пифагор, имя твоё не покидает моих покоев. Лучше всего сказал о тебе Метеох: «Когда он говорит, теряешь дар речи, ибо боишься, что прервётся поток, созданный силой ума и воображения, и вещи воссоздаются такими, какими ты их никогда не видел, такими, какими они должны быть». И конечно же, наслышанный о тебе, я мысленно потянулся в пещеру Пифагора. Не возражай! Кто отныне станет называть её пещерой Анкея?! Ведь не называют же «Илиадой» сочинения Лина и других древних аэдов после того, как Гомер населил стены воспетой им Трои своими героями.

Они вошли в зал, залитый жёлтым светом от отверстия в потолке, закрытого пластинками янтаря. Ступни Пифагора погрузились в мягкость ковра.

   — Ты находишься в той части дома, которую мои гости называют залом Колея. Ведь это он проложил дорогу в Тартесс, город на берегу Океана. Здесь я и приму тебя, нового Колея.

   — Да. Я много путешествовал, — проговорил Пифагор, усаживаясь на сиденье против Поликрата. — Но ветер судьбы погнал меня на Восток, а не на Запад. Колей работал для агоры, я — для знания. Он вернулся на корабле, набитом доверху серебром и янтарём, с серебряными якорями на бортах, а я — вот в этом гиматии и босиком.

   — Чудачество великого мужа, — отозвался Поликрат.

   — Скорее жизненная линия, Поликрат, — отозвался Пифагор. — После долгих странствий на чужбине у меня возникли иные пристрастия и привычки: например, я не приношу кровавых жертв богам, не ем мяса животных, не ношу шерстяной одежды — ведь и она добыта насилием над живыми существами.

   — Всё это так необычно, — задумчиво произнёс Поликрат. — Я думаю, всем интересно будет прочитать о твоих странствиях и о том, как ты пришёл к своему выбору. Как ты назовёшь свою книгу?

   — Её не будет, — отозвался Пифагор, — ибо писание отвлекает от мыслей и служит пищей самомнению, создавая иллюзию собственной значимости. К тому же мы, ионийцы, с тех пор как три века назад заговорил Гомер, болтаем без умолку. Пора и остановиться.

   — Но тишина — это ведь смерть! — заметил Поликрат.