Пиар добра или как просрать всё

- Дорогой мой мальчик. Вот и пришел этот день.

От такого пафоса у меня задрожали коленки. Нина Яковлевна тоже волновалась. Она сказала мне, глядя в глаза:

- Ты приближал этот день ежедневным трудом. Ты прочитал все, что тебе могли предложить наши открытые фонды. Ты прочитал такую литературу, которую никогда не читали и никогда не прочитают твои современники. Наши открытые фонды исчерпаны. Вот и наступил этот день. Я много думала, имею ли я право открыть тебе то, что сегодня я открою тебе. И я решила, - голос Нины Яковлевны дрогнул. – Я решила: если уж этот мальчик не имеет право увидеть это, то никто не имеет этого права, и тогда все это надо сжечь, но книги жгли только нацисты.

Нервное напряжение во мне в этот миг уже достигло предела. Я не понимал ничего из того, что говорит Нина Яковлевна, но понимал, что сейчас со мной что-то случится, и не был уверен, прекрасно ли то, что со мной случится, или ужасно. Нина Яковлевна тоже, судя по всему, не была уверена.

Но она достала большой ключ и открыла им ящик своего большого и старого письменного стола. Там, в ящике, лежал еще один ящик, поменьше. Нина Яковлевна другим ключом открыла и его. Там, в нем, лежал еще один ящичек. Его маленьким ключиком Нина Яковлевна открывала мучительно долго.

- Слишком долго не открывала, - сказала, как будто извиняясь передо мной, Нина Яковлевна. – Заржавел.

Когда она открыла его, в ящике оказался совсем маленький и совсем уже ржавый ключик. Я засмеялся, сам не знаю, почему я не сдержался и засмеялся, что, конечно, не соответствовало торжественной минуте. Мне казалось, что происходит какое-то волшебство, но что волшебство как бы не совсем исправно, и мы можем изрядно заколдоваться, а назад не расколдоваться.

Нина Яковлевна сказала:

- Ты будешь вторым человеком, для которого я достала этот ключ.

- А кто был первым? – самолюбиво спросил я.

- Первым была я, - сказала Нина Яковлевна. – Это было сорок лет назад.

Нина Яковлевна взяла маленький ключик и повела меня вглубь читального зала. Там она с большим трудом отодвинула шкаф, полный Маркса. За ним была дверь в старую подсобку. На двери подсобки была табличка, на которой было написано: "Под напряжением! Не входить без изоляции!"

Нина Яковлевна, совершенно без изоляции, вставила ключик в старый замок. Дверь открылась. Мы зашли в подсобку. Я заранее затаил дыхание. Я ожидал увидеть старинный клад, который обнимает скелет.

Но в подсобке лежала швабра. Она была вся в паутине. А на стене был портрет Гоголя. Пыльный.

Нина Яковлевна дала мне в руки швабру и велела вымыть пол в подсобке. Я удивился, но подчинился. Я стал мыть пол в подсобке. На полу был слой пыли. Слой был большой. Я чихал, но старательно мыл пол.

Скоро пол в подсобке стал чистый, стало даже свежо.

Потом Нина Яковлевна достала стерильно белый платочек, и вытерла им ужасно пыльного Гоголя. Платочек погиб. Но Гоголь, напротив, засиял.

- Как ты думаешь, что это? – спросила Нина Яковлевна, улыбнувшись и указав на портрет Гоголя.

- Гоголь, - я обиженно посмотрел на Нину Яковлевну, ведь я читал все, что написал Гоголь, все, до единой запятой.

- Да! – сказала она. – Это Гоголь. Но это не простой Гоголь.

- Конечно, не простой Гоголь! – еще более обиженно возразил я, потому что высоко ценил талант Гоголя и был уверен, что внутри Гоголя тоже жили Иерофанты, как внутри меня, но об этом я расскажу позднее.

- Это двери! – сказала Нина Яковлевна.

Я внимательно посмотрел на нее, силясь понять, в себе ли она. Она была в себе, во всяком случае, ровно настолько, насколько вообще может быть в себе человек, тайно хранивший маленький ржавый ключик сорок лет.

Потом я посмотрел на Гоголя, и хоть я и допускал, что Гоголь – это двери, но решительно не видел, как в эти двери войти.

- Николай Васильевич! – сказала Нина Яковлевна портрету. – Это я, Нина. Я его привела.

Вот тут-то я испугался так испугался. Нет, я испугался не тогда, когда Нина Яковлевна обратилась к портрету Гоголя, а когда Гоголь с портрета скосил глаза на нас и сказал:

- Доброй ночи, Нина.

- Сейчас утро, Николай Васильевич! – сказала Нина Яковлевна.

- А? Да… - согласился Гоголь. – Утро.

У него был рассеянный, печальный голос. А глаза у него были не полные сарказма по отношению к царизму, как на всех портретах, а добрые и тоже печальные.

- Ну, здравствуй, - сказал Гоголь. –Негодяй, почему ты столь долго не являлся?

- Да я как-то… - промямлил я. – Так как-то. Опоздал. Троллейбусы не ходят.

- Возьми меня за нос, - приказал Гоголь.

В голове моей со страшной силой зашептались Иерофанты, кто это такие, я расскажу подробнее потом.

Один из них, Этот-За-Спиной, я расскажу о нем подробнее тоже потом, зашептал мне в ухо:

- Делай, как Гоголь говорит, а то рассердишь Гоголя.

Я всегда слушался Этого-За-Спиной, и к тому же, я знал о Гоголе достаточно много для того, чтобы бояться рассердить его. Я осторожно и с подчеркнутым уважением взял Гоголя за нос.

Нос у Гоголя был холодный и длинный, держать Гоголя за нос мне показалось удобно и не страшно.