Пядь земли

Косорукий Бикаи набрался наконец смелости, отпустил свою даму и вербункош[15] отплясывает. Пол под его сапогами то ухает, как тяжелое орудие, то чечеточной дробью отдает, как пулемет. Дама, младшая дочка почтмейстера, улыбается и, еле заметно прихрамывая, прохаживается перед ним мелкими шажками, будто гуляет.

А невеста и жених — как в воду канули.

И музыка не может ведь без конца продолжаться.

Цыгане, правда, еще играют, да кажется уже, что не смычки, а время тянут.

Габор Жирный Тот дошел наконец до господской горницы; в двух других никого вроде не осталось, с кем бы он ни поговорил. Есть у него мечта — старостой стать, а где можно ближе с господами сойтись, ум свой показать, как не в собственном доме, за обильным столом? Сейчас он как раз секретарю объясняет, как да что надо бы в правлении изменить; и с пастбищами бог знает что творится, всяк в свою сторону тянет… в это время вваливаются в горницу те, кто оттанцевался.

— Фу, до чего жарко, — говорит молодая учительша, обмахиваясь рукой.

— Ну, братцы… дела начинаются: хоть стой, хоть падай, — говорит входя Марцихази и торопливо дверь за собой захлопывает.

— А что такое? — забеспокоился секретарь.

Марцихази не отвечает, глазами на Габора Тота показывает. Габор сидит спиной — да будто глаза у него на затылке; все видит, оборачивается, смотрит на Марцихази недоуменно.

Тихо. Все словно воды в рот набрали.

Габор Тот сидит, не знает, что делать; на столе что-то перебирает… наконец встает и выходит.

— Случилось что? — обступают гости Марцихази; тот оглядывается на дверь, садится. Наливает себе вина, содовой добавляет; посмеиваясь, вертит стакан в руке, отпивает, потом говорит:

— Похоже, невесту увели.

— Бац, — стучит по столу ладонь секретаря. — А что я говорил? Вот только не думал, что так скоро это случится. Хоть бы дождалась, пока свадьба кончится.

— Она бы, может, и дождалась, да ведь, если ее увели, значит, был и кто увел. А ему конца свадьбы дожидаться — никакого расчета, — отвечает Марцихази и смеется.

Опять тихо в горнице. Задумались все. А о чем каждый думает — один бог знает. Во всяком случае, женщины краснеют и глаза опускают одна за другой.

— Откуда вы это узнали, дядя Марцихази? — спрашивает молоденькая учительша.

— Откуда? Целый час ее ищут. А если она здесь, так чего ее искать?

— Но это же ужасно…

— Ну, только для жениха. А тем двоим, то есть кто увел и кого увели, не так уж, наверное, плохо. Конечно, может, им тоже ужасно — ужасно хорошо. Подумайте-ка, Мария, что… — однако тут вспоминает почтмейстер о дочерях и сразу замолкает; блестя глазами, за стаканом тянется, пьет.

— Но все-таки в самый день свадьбы…

— А это уж значения не имеет. Лучше раньше, чем позже.

Тут вступает в разговор пожилая учительша, которая еще и активистка в местном обществе содействия народному просвещению и которая была однажды замужем, но всего каких-нибудь полтора года, потому что муж, почтовый чиновник, рано вышедший в отставку, взял и повесился на печной трубе.

— Вот видите, — говорит она с возмущением, — как же воспитывать, учить этих людей? Как прививать им культуру? Ведь они такие же темные, невежественные, как тысячу лет назад. Им наплевать и на нравственность, и на власть, и на право. Низменные инстинкты — вот их нравственность, их идеал. Что им стоит нарушить клятву? Даже глазом не моргнут…

Марцихази не выдерживает, перебивает ее:

— Розика, дорогая, неужто вы всерьез полагаете, что мы вот, кто или по службе, или помимо службы, но все равно за определенную мзду учит этот дикий народ культуре, — что мы так уж далеко ушли от него? Или вообще что человечество, как таковое, продвинулось хоть немножко вперед за тысячу лет? Вот утверждают, что предки наши клали мясо под седло, чтобы оно стало мягче, и потом уже ели… Конечно, наши ученые изо всех сил протестуют: дескать, наша культура уже в то время была такой высокой, что полностью исключала употребление в пищу мяса, приготовленного таким способом. Возможно, ученые правы — но все равно мы за тысячу лет прогрессировали лишь в той степени, что не едим сырое мясо сразу, а едим его только через месяц. А то и раньше. Ведь, скажем, сало тоже сырое, колбаса — сырая; какая-нибудь салями — известно ведь, как она делается. А что такое — разница в один месяц? Да ничего.

— Но сейчас совсем о другом же речь…