А шафер на кухне торопит стряпух. Еще бы: гости сидят голодные. Только пьют. А от вина еще голоднее становятся. Да и пить-то перестали, боятся, что вино ударит в голову. Хохот, правда, не утихает: видно, застольник свое дело знает хорошо. Но вот стало тихо: словно закрыли дверь на улицу, где бушует буря: входит шафер, в руках у него большая миска, за ним вереницей парни, тоже с мисками. Парней — человек восемь. Стоят друг за другом, от мисок пар поднимается, и они словно бы нюхают этот пар. Ну а шафер начинает свое:
Ставит он миску перед первым сватом и на пальцы дует: «Ух, ты, и горячо же…»
То, что он рассказывал, не что-нибудь, а стих. Правда, стих тот длиннее был бы, да не смог шафер дальше рассказывать: очень уж пальцы жгло. Парни молча ставят свои миски по одной на четыре-пять человек. Суп в мисках — золотистый, наваристый, чига в нем — тоже золотистая… А запах такой, что и мертвый поднялся бы из гроба попробовать.
Ложки бренчат, гости суп разливают по тарелкам; кое-кто, не вытерпев, уже ест. Самый первый, конечно, Лайош Ямбор. Но тут встает Янош Багди и, сложив ладони, говорит:
— Прежде сотворим молитву, гости дорогие…
Ух ты! О молитве чуть не забыли. Вскакивают гости все до одного. Янош Багди смотрит: парни-подавальщики остановились на полдороге; машет им, дескать, или сюда идите, или в кухню, но те не двигаются. Молитва? Это дело серьезное. Тогда Янош Багди говорит громко:
— Спасибо, господи, за еду и питье, да будет славно имя твое!
Все садятся на свои места.
Теперь уже всерьез начинается пир.
Горяч суп, только с огня — но так оно вкуснее.
Легкий жир плавает на поверхности, горячит людям кровь. Лайош Ямбор, весь распаренный, тянется за второй порцией — да вот досада: ложка по дну миски стучит. Бегает глазами вдоль стола. «Подвиньте-ка сюда вон ту миску», — хочет сказать, но до того торопится, что даже выговорить не может как следует, заикается. Получается у него что-то вроде: «Эк… эк… датумиску…»
Шандор Пап ест чигу с хлебом: он так любит, в армии еще привык. Да что говорить, все хорошо едят, никто сложа руки не сидит. Вот уж и миски опустели, гости рты вытирают кто чем. А шафер тут как тут, со вторым блюдом — паприкашем. Опять становится перед Яношем Багди, первым сватом, и говорит новый стих:
Паприкаш, стало быть, приехал. И такой паприкаш — всем паприкашам паприкаш. Блюда выстраиваются на столах рядами, подливка в них красная, словно огонь, а мясо такое, что взглянешь на него и поймешь: нет на свете животного лучше овцы. Кто баранину не любит, тот совсем пропащий человек: может могилку себе рыть да панихиду заказывать.
А самое лучшее еще впереди. Жареные куры с кашей.
— Птицу несите, — отдает команду вдова Пашкуй и тут вспоминает, что они здесь двое главные, она и Мари Чёс. — Слышь-ка, Мари, можно нести, что ли? — спрашивает.
Та заглядывает в горницу. «Можно», — говорит.
Подавальщики рысью бегут к соседям. Одни — направо от ворот, другие — налево, и тащат противни с курятиной. Запах жареной птицы разносится по улице, на другом конце деревни слышно, наверное. Не удивительно, что в темноте перед домом суета началась. Будто голодные волки пришли на запах.