Петр III

Описание сглажено, и читатель не сразу догадывается, что ферма с фейерверками — это Сан-Эннюи (Sans Ennui) — новая дача Елизаветы Воронцовой, где законной жене не место, поэтому Екатерина и покинула весёлую компанию, чтобы в одиночестве возвратиться в Ораниенбаум.

Создаётся впечатление, что приблизительно за год до смерти Елизаветы Петровны её наследник наконец зажил без особых притеснений. Во всяком случае, в деревне. Его участие в государственных делах возросло. Он даже мог позволить себе покинуть Конференцию при высочайшем дворе в знак несогласия с военными действиями против Пруссии. Тётушка, конечно, разгневалась. Но чтобы подслужиться к будущему господину, сановники продолжали приносить ему на подпись журналы заседаний, в которых он не участвовал.

«До второго года Прусской войны, — рассказывал Штелин, — ...великий князь присутствовал постоянно в Совете, учреждённом при дворе с самого начала этой войны, а летом, живя в Петергофе или в своём увеселительном дворце в Ораниенбауме, велел секретарю Дмитрию Васильевичу Волкову привозить к нему еженедельно протокол, прочитывал его, делал часто шутливые замечания и подписывал его. Но впоследствии, находя в протоколах резолюции Совета к сильнейшему нападению на прусского короля... стал он восставать против протокола, говорил свободно, что императрицу обманывают... что австрийцы нас покупают, а французы обманывают, и не хотел более подписывать протокол»¹⁹.

Близкие сношения великого князя с Волковым послужили позднее поводом для обвинения последнего в шпионаже в пользу Пруссии. Княгиня Е. Р. Дашкова описала неприятную сцену, случившуюся буквально через пару дней после кончины Елизаветы: «Однажды, когда я была у государя, он, к величайшему удивлению всех присутствовавших, по поводу разговора о прусском короле начал рассказывать Волкову (в предыдущее царствование он был первым и единственным секретарём Конференции), как они много раз смеялись над секретными решениями и предписаниями, посылаемыми Конференциею в армии; эти бумаги не имели последствий, так как они предварительно сообщали о них королю. Волков бледнел и краснел, а Пётр III, не замечая этого, продолжал хвастаться услугами, оказанными им прусскому королю на основании сообщённых ему Волковым решений и намерений Совета»²⁰.

Позднее, стараясь оправдаться, Волков в письме Г. Г. Орлову назвал рассказ о публичной благодарности бывшего императора, «что я ему... все дела из Конференции сообщал», «великой ложью». Однако в таком случае неправду говорил и Штелин. Датский посланник А. Ф. Ассебург со слов Н. И. Панина подтверждал, как это ни странно, и рассказ Дашковой, и правдивость Волкова. «Он говорил во всеуслышание, — сообщал дипломат о Петре III, — что такой-то и такой-то из людей, состоявших при кабинете Елисаветы, помогали ему доставлять королю прусскому сведения обо всём, что здесь делалось в наибольшей тайне, хотя именно эти лица никогда не позволяли себе такой измены и держались совсем противоположного образа мыслей»²¹. Таким образом, в дипломатической среде было известно не только о пропрусских «настроениях», но и пропрусских «действиях» наследника.

Пётр никогда не скрывал своих чувств к Фридриху Великому. Кроме того, в дни войны он ощущал себя ещё больше немцем, чем прежде, и гордился успехами прусского оружия. Саксонский посланник Прассе сообщал в 1758 году о реакции наследника на известие о кровопролитной Цорндорфской битве. Вместе с полковником Розеном, привёзшим рапорт командующего, прибыл слуга-немец, который рассказывал о сокрушительном поражении русских войск, за что был посажен на гауптвахту. Великий князь вызволил болтуна, сказав ему: «Ты поступил как честный малый, расскажи мне всё, хотя я хорошо и без того знаю, что русские никогда не могут побить пруссаков». И показывая на своих голштинских офицеров, добавил: «Смотри! Это всё пруссаки. Разве такие люди могут быть побиты русскими?»²²

Вряд ли уместно в данном случае рассуждать о раздвоенности национальных чувств, присущей Петру Фёдоровичу. Им был сделан сознательный, твёрдый выбор не в пользу России. В феврале 1762 года, вскоре после восшествия на престол нового императора, очередной французский посланник в Петербурге Луи-Огюст Бретейль доносил в Париж о разговоре с Воронцовым: «Господин канцлер доверительно сообщил мне, что император признался ему, будто с самого начала войны он регулярно поддерживал личную переписку с королём Пруссии и что... всегда считал себя состоящим на прусской службе... Эта идея службы настолько засела в его голове, что в своих письмах к королю Пруссии он у него испрашивал для себя военные чины и достиг звания генерал-майора».