Петр III

«Этот принц был крещён и воспитан по лютеранскому обряду, самому суровому и наименее терпимому, — писала Екатерина о муже, — так как с детства он был всегда неподатлив для всякого наказания. Я слышала от его приближённых, что в Киле стоило величайшего труда посылать его в церковь по воскресеньям и праздникам и побуждать его к исполнению обрядностей и что он большею частью проявлял неверие»³⁸. Мы так привыкли воспринимать Петра Фёдоровича убеждённым лютеранином, что строки Екатерины кажутся откровением. Между тем императрице можно верить: она зафиксировала важную черту супруга, отмеченную и другими наблюдателями, — неподатливость и несклонность к переменам. Проще говоря, упрямство. Или твёрдость. Кому как нравится.

Раз избрав линию поведения, юноша уже не менял её под давлением обстоятельств. Оставался верен себе. Модель отношений с наставниками в приведённой картине важнее религиозных предпочтений. На Петра нажимали, он сопротивлялся. Не важно, лютеранству на родине или православию в России. В отличие от жены великий князь не подстраивался под ситуацию, шёл напролом. Екатерина сгибалась, не ломаясь, и тем самым уходила от прямого насилия над своей личностью. Царевич продолжал стоять, пока его не сминали угрозами, побоями, изоляцией. Или подкупом.

Штелин описал, как была озабочена Елизавета Петровна переходом племянника в православие, как во время обряда 17 ноября 1742 года «показывала принцу, как и когда должно креститься, и управляла всем торжеством с величайшею набожностью. Она несколько раз целовала принца, проливая слёзы, и вместе с нею все придворные»³⁹. Потом императрица отправилась в покои великого князя, велела вынести оттуда старую мебель и внести новый великолепный «туалет». В золотой бокал, стоявший на столике, государыня положила вексель на 300 тысяч рублей наличными — особый дар для новоиспечённого цесаревича. Никто почему-то не задумался о том, что чувствовал по поводу случившегося виновник торжества. Ведь молчание и подчинение — не всегда знаки согласия.

Напрасно думать, будто Пётр сменил веру, как платье. Прежде всего такой переход ассоциировался для него с потерей. Пётр не испытал радости, отказавшись от шведского престола: ведь когда из наших рук уходит что-то, что мы привыкли считать своим, естественно сердиться. В данном случае винить юноша мог только Елизавету. А шире — Россию. Однажды во время утреннего туалета он сказал камердинеру Румбергу: «Да, кабы шведы меня к себе наперёд взяли, то я б больше вольности себе имел!»⁴⁰ И действительно, мы не раз будем говорить о стеснённом положении, в котором жил великий князь.

Во-вторых, пострадала самоидентификация ребёнка: религиозная, национальная, личностная. Поменялось даже имя. А для такого впечатлительного существа, каким был Пётр, подобные перемены приводили к растерянности и, как следствие, к страху. Кто я? Где я? Чей я?

Мальчик едва привык видеть в себе шведа и лютеранина, как ему начали внушать, что он русский и православный. Личность ребёнка лепили и стирали, лепили и стирали. Причём лепили из неподатливого материала, а стирали неумелыми руками. Единственной реакцией на подобные эксперименты могло стать желание сделаться самим собой. А потому Пётр ожесточённо спорил с новым духовным наставником Симоном Тодорским «относительно каждого пункта». «Часто призывались его приближённые, чтобы решительно прервать схватку и умерить пыл, какой в неё вносили, — писала Екатерина II, — наконец с большой горечью он покорялся тому, чего желала императрица, его тётка, хотя он и не раз давал почувствовать, что предпочёл бы уехать в Швецию»⁴¹.

Венценосная тётка едва ли не силой навязала племяннику наследие Петра Великого. И считала, что осчастливила мальчика. Поскольку само по себе это наследие — могущественная держава — выглядело очень завидным. Однако перемены своего положения Пётр переживал без радости.

Наконец, юноша внутренне определился. Он, скорее всего, — немец, вернее голштинец, это у него единственное своё, природное. И он не переносит церковных церемоний, что, кстати, не мешает верить в Бога. Штелин писал, что его ученик «не был ханжою, но и не любил никаких шуток над верою и словом Божиим. Был несколько невнимателен при внешнем богослужении, часто позабывал при этом обыкновенные поклоны и кресты и разговаривал с окружающими... Чужд всяких предрассудков и суеверий. Помыслом более протестант, чем русский... Имел всегда при себе немецкую библию и кильский молитвенник, в которых знал наизусть некоторые из лучших духовных песней»⁴².

Отзывы Екатерины II куда резче, но в них иной тон, а не суть сказанного. Императрица подтверждала, что Пётр не терпел показного благочестия. Незадолго до свадьбы, во время Великого поста, он с запальчивостью выговорил невесте за то, что в её покоях служили утреню: «Стал очень меня бранить за излишнюю набожность, в которую, по его мнению, я впала»⁴³.