Петербургские трущобы. Том 1

Когда Мавра возвратилась домой с приобретенным младенцем, в нищенской артели кипело разливанное море. Четверть была уже роспита, что совершилось необыкновенно быстро, словно бы всю эту артель томила жажда Сахары: малковского Отелло общим приговором заставили раскошелиться еще на четверть – и хмельной старичонко выложил до копейки свои последние деньги.

– Ты не тужься, не жмись! – ублажали его товарищи. – Теперь Маврушка, знаешь ли, каких делов понавертит? Прибыль-дела пойдут, потому теперь младенец у вас – во что!

– Поязвить бы его надо, – заметил старичонка.

– Можно и поязвить, – согласились некоторые. – Теперича малёшенек еще: пущай пока Мавруха и так походит с ним, а потом для че не поязвить? Поязвим!..

– Не! я теперь желаю! – настаивал старичонка.

– Ну, мало ль чего ты желаешь! пообождешь!

– Не желаю ждать!.. мой молоденец, я платил деньги, а не вы платили – значит, и молчи!

– Да гляди, пес, не вынесет – помрет.

– Не смеет помирать!.. Никак он этого не может, потому деньги за него заплачены!..

– Да, как же!.. Так он у тебя и спросит: «Позвольте, мол, ваше ничевошество, Калина Силантьевич, помереть мне!» Позволенье возьмет!..

– Он этого не должон – помирать-то!.. Аксюха двухмесячного на острой водке травила, да вот жив-живехонек… и я потравлю!..

Голоса в артели разделились: одни, хоть и пьяные, настаивали, что никак не должно язвить и нельзя допущать до этого, потому рано еще; а другие относились индифферентно: дескать, пущай его, коли уж охота есть такая! Нам-то что – не наш младенец, не мы ведь, и в сам-деле, деньги за него платили. Пусть его травит! Индифферентная сторона, по большинству своих голосов, одержала верх; а когда принесли из кабака вторую четверть, на которую так великодушно изволил раскошелиться Калина Силантьевич, пьяная орава и вконец махнула на него рукой: твори, мол, что знаешь – твое добро! И старичонка немедленно же пожелал приступить к язвлению.

Мавра сначала колебалась, но потом одолело ее такого рода корыстное соображение: «Случается, что и моложе травят, да не помирают же: авось и этот не помрет!.. А с язвленым-то как пойдешь завтра побираться – гляди-кося, сколько надают! За две недели в барышах будешь!» И старуха не поперечила настойчивому желанию своего возлюбленного.

Силантьевич осведомился, есть ли у нее деньги – оказалось, что ни гроша.

– Ну и у меня ни копейки! – с досадой развел он руками. – Пойти, нешто, попросить у кого… Братцы!.. Займите кто до завтра полтину!

– На что тебе?

– Да вот, острой водки малость самую купить… Мне тут по знакомству – с одной мускательной лавки – добудут… Одолжите, братцы!

– Это те на што ж? Младенца травить? Не, брат, трави сам, как знаешь, а от артели нет тебе на это соглашенья раньше месяца!..

– Эки черти, завидно вам, что ли, что младенцем раздобылся!.. Займите, милые, разлюбезные!.. Поспособствуйте!..

– От артели, сказано, нет тебе ничего!.. Твое добро; околеет – на нас пенять станешь; а ты сам как знаешь, так и орудуй!.. Вон – Дырин ногу себе травит: попроси у него, може и даст…

Один из нищих, менее прочих пьяный, сидел на печи и растравлял себе к завтрашнему дню руку и ногу. Налив из пузыречка в черепок острой водки, он опускал в нее медную гривну и потом, обернув свои пальцы в тряпицу, прикладывал эту гривну к голому телу. Минут через десять на этом самом месте образовывалась отвратительная, зияющая язва.

– Дырушка, батюшка, одолжи-ка на минутку гривенку свою, – заискливо обратился к нему Калина.

Дырин, вместо всякого ответа, молча, но выразительно показал ему шиш.

Калина плюнул к нему на печь и отошел с великой досадой.

– Ладно же, и без вас обойдемся!.. Маврушка! Наставь-ко самоварчик…

Пьяная орава меж тем стала песни играть и потому никто не обратил достодолжного внимания на дальнейшие намерения хмельного Калины; а он тем часом все похаживал, шатаясь из угла в угол, да поваркивал себе под нос: «Ладно, ужо увидим, черти!.. и без вас потравим».

Ах ты, теща моя,
Доморощенная!—

раздавалось в среде гульливой оравы, когда старуха Мавра пронесла кипящий самовар за Калинины ширмы, в его угол, который они вдвоем занимали в артели.

Вдруг, через несколько минут, оттуда послышался пронзительный, неестественный крик младенца и руготня Калины с Маврой:

– Перепустил, черт! говорю, перепустил!.. Будет…

– Молчи, ноздря!.. не твое дело!..

– Батюшки!.. отымите!.. – раздался ее крик, сопровождаемый вторичным воплем младенца.

Слюняй и несколько человек бросились за ширмы.

Калина, захватив под спину ребенка, держал его под открытым краном самовара и ошпаривал крутым кипятком щеки, шею и плечи. Мавра силилась отнять свою покупку; но Силантьич вцепился ей в ворот свободною рукою и не допускал до младенца. Хмель разобрал его уж окончательно – он сам почти не понимал, что делает.

Ребенка вырвали у него из рук. Калина вошел в амбицию, вздумал сопротивляться и полез было в драку. Его повалили – и на пьяного старичишку посыпался град пинков и ударов. Мавра выла, а Силантьич, валяясь по полу, сипел хриплым голосом: