Петербург

- "А вы не боитесь? Может быть избиение..."

- "Нет, возьмите, возьмите - голубушка".

- "Что ж: пожалуй, пойдемте. Только вы будете одеваться; и прочее там: пудриться... Так уж вы поскорее..."

- "Ах, сейчас: в один миг!.."

- "Господи, поскорее, поскорее... Корсет, Маврушка!.. Черное шерстяное платье - то самое: и ботинки - те, которые. Ах да нет: с высокими каблуками". И шуршали, падая, юбки: полетел на постель через стол розовый кимоно... Маврушка путалась: Маврушка опрокинула стул...

- "Нет, не так, а потуже: еще потуже... У вас не руки - обрубки... Где подвязки - а, а? Сколько раз я вам говорила?" И закракал костью корсет: а дрожащие руки все никак не могли уложить на за тылке ночи черные кос...

Софья Петровна Лихутина с костяною шпилькой в зубах закосила глазами: закосила глазами она на письмо; на письме же четко была сделана надпись: Николаю Аполлоновичу Аблеухову.

Что она "его" завтра встретит на балу у Цукатовых, будет с ним говорить, передаст вот письмо, - это было и страшно, и больно: роковое тут что-то - нет, не думать, не думать!

Непокорная черная прядь соскочила с затылка.

Да, письмо. На письме же четко стояло: Николаю Аполлоновичу Аблеухову. Странно только вот что: этот почерк был почерк Липпанчен-ко... Что за вздор!

Вот она уже в шерстяном черном платье с застежкою на спине пропорхнула из спальни:

- "Ну, идемте, идемте же... Кстати, это письмо... От кого?.."

- "Ну, не надо, не надо: готова я".

Для чего так спешила на митинг? Чтоб дорогой выведывать, спрашивать, добиваться?

А что спрашивать?

У подъезда столкнулись они с хохлом-малороссом Липпанченко:

- "Вот так так: вы куда?"

Софья Петровна с досадою замахала и плюшевой ручкой и муфточкой:

- "Я на митинг, на митинг".

Но хитрый хохол не унялся:

- "Прекрасно: и я с вами".

Варвара Евграфовна вспыхнула, остановилась: и уставилась в упор на хохла.

- "Я вас, кажется, знаю: вы снимаете номер... у Манпонши".

Тут бесстыдный хитрый хохол пришел в сильнейшее замешательство: запыхтел вдруг, запятился, приподнял свою шапку, отстал.

- "Кто, скажите, этот неприятный субъект?"

- "Липпанченко".

- "Ну и вовсе неправда: не Липпанченко, а грек из Одессы: Маврокордато; он бывает в номере у меня за стеной: не советую вам его принимать".

Но Софья Петровна не слушала. Маврокордато, Липпанченко - все равно... Письмо, вот, письмо...

БЛАГОРОДЕН, СТРОЕН, БЛЕДЕН!..

Они проходили по Мойке.

Слева от них трепетали листочками сада последнее золото и последний багрец; и, приблизившись ближе, можно было бы видеть синичку; а из сада покорно тянулась на камни шелестящая нить, чтобы виться и гнаться у ног прохожего пешехода и шушукать, сплетая из листьев желто-красные россыпи слов.

- "Уууу-ууу-ууу..." - так звучало в пространстве.

- "Вы слышите?"

- "Что такое?"

- "Ууу-ууу".

- "Ничего я не слышу..."

А тот звук раздавался негромко в городах, лесах и полях, в пригородных пространствах Москвы, Петербурга, Саратова. Слышал ли ты октябрёвскую эту песню тысяча девятьсот пятого года? Этой песни ранее не было; этой песни не будет...

- "Это, верно, фабричный гудок: где-нибудь на фабриках забастовка".

Но фабричный гудок не гудел, ветра не было; и безмолвствовал пес.

Под ногами их справа голубел мойский канал, а за ним над водою возникла красноватая линия набережных камней и венчалась железным, решетчатым кружевом: то же светлое трехэтажное здание александровской эпохи подпиралось пятью каменными колоннами; и мрачнел меж колоннами вход; над вторым этажом проходила та же все полоса орнаментной лепки: круг за кругом - все лепные круги.

Меж каналом и зданием на своих лошадях пролетела шинель, утаив в свой бобер замерзающий кончик надменного носа; и качался ярко-желтый околыш, да розовая подушка шапочки кучерской колыхнулась чуть-чуть. Поравнявшись с Лихутиной, высоко над плешью взлетел ярко-желтый околыш Ее Величества кирасира: это был барон Оммау-Оммергау.

Впереди, где канал загибался, поднимались красные стены церкви, убегая в высокую башенку и в зеленый шпиц; а левее над домовым, каменным выступом, в стеклянеющей бирюзе ослепительный купол Исакия поднимался так строго.

Вот и набережная: глубина, зеленоватая синь. Там далеко, далеко, будто дальше, чем следует, опустились, принизились острова: и принизились здания; вот замоет, хлынет на них глубина, зеленоватая синь. А над этою зеленоватою синью немилосердный закат и туда и сюда посылал свой багрово-светлый удар: и багрился Троицкий Мост; и Дворец тоже багрился.

Вдруг под этою глубиной и зеленоватой синью на багровом фоне зари показался отчетливый силуэт:в ветре крыльями билась серая николаевка; и небрежно откинулось восковое лицо, оттопыривши губы: в синеватых невских просторах все глаза его что-то искали, найти не могли, улетели мимо над скромною ее шапочкой; не увидели шапочки: не увидели ничего - ни ее, ни Варвары Евграфовны: только видели глубину, зеленоватую синь; поднялись и упали - там упали глаза, за Невой, где принизились берега и багрились островные здания. Впереди же, сопя, пробежал полосатый, темный бульдог, унося в зубах свой серебряный хлыстик.