Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде

– Я бы пришел, – виновато отвечал Ханс, – просто мне хотелось принести хотя бы одну хорошую рыбину.

– Рыбину? Какую такую рыбину?

– Ну, карпа или что-нибудь в этом роде.

– Ах вот как. Ты снова рыбачишь?

– Да, немного. Папенька разрешил.

– Хм. Ну-ну. И получаешь большое удовольствие?

– Да, конечно.

– Прекрасно, прекрасно, ты ведь честно заслужил каникулы. И, наверно, тебе не очень-то хочется попутно немножко поучиться?

– Конечно, хочется, господин директор.

– Но я вовсе не имею намерения навязывать тебе что-то, к чему ты сам не расположен.

– Напротив, я очень даже расположен.

Директор несколько раз глубоко вздохнул, пригладил редкую бородку и сел на стул.

– Видишь ли, Ханс, дело обстоит так. По опыту издавна известно, что как раз после превосходно выдержанного экзамена часто вдруг наступает спад. В семинарии необходимо осваивать сразу несколько новых предметов. И некоторое число учащихся летом всегда работает впрок – нередко именно те, кто на экзамене показал себя менее успешно. И они тогда внезапно вырываются вперед за счет тех, кто в каникулы почивал на лаврах. – Он опять вздохнул. – Здесь, в школе, тебе было легко всегда оставаться первым. В семинарии же ты найдешь других товарищей, сплошь одаренных или весьма прилежных мальчиков, которых играючи не обогнать. Понимаешь?

– О да.

– Вот я и хотел предложить тебе на каникулах немного поработать впрок. Разумеется, в меру! Сейчас твое право и обязанность – хорошенько отдохнуть. Я думаю, час или два в день будет достаточно. Иначе легко выбиться из колеи, и затем понадобятся недели, чтобы снова войти в ритм. Как ты полагаешь?

– Я готов, господин директор, коли вы так добры…

– Вот и хорошо. Наряду с древнееврейским в семинарии прежде всего Гомер откроет перед тобой новый мир. И ты будешь читать его с удвоенным наслаждением и пониманием, если мы уже теперь заложим прочную основу. Язык Гомера, древний ионический диалект вкупе с гомеровской просодией – нечто особенное, совершенно своеобразное, он требует прилежания и обстоятельности, коль скоро вообще желаешь прийти к должному наслаждению этими сочинениями.

Разумеется, Ханс охотно согласился проникнуть и в этот новый мир и обещал приложить все старания. Однако ж то были еще цветочки. Директор откашлялся и благосклонно продолжил:

– Откровенно говоря, мне было бы приятно, если бы ты уделил несколько часов и математике. Считаешь ты недурно, но в математике все же отнюдь не силен. В семинарии тебе придется изучать алгебру и геометрию, а для этого не мешало бы взять несколько подготовительных уроков.

– Разумеется, господин директор.

– Я, как ты знаешь, всегда рад тебя видеть. Для меня дело чести, чтобы ты стал изрядным, дельным человеком. Что же до математики, тебе надобно попросить отца, чтобы он позволил тебе брать частные уроки у нашего преподавателя. Пожалуй, три-четыре урока в неделю.

– Да, господин директор.

Работа вновь цвела утешным пышным цветом, и Ханс испытывал угрызения совести, если изредка все-таки часок рыбачил или гулял. Привычный час купания самоотверженный учитель математики выбрал для своих уроков.

Занятия алгеброй Ханс при всем своем усердии приятными не находил. Обидно как-никак в жаркий послеполуденный час идти не на реку, а в душную учительскую комнату и в пыльной, полной мушиного жужжанья атмосфере, с усталой головой и пересохшим горлом твердить «а» плюс «b» и «а» минус «b». В воздухе сквозило тогда что-то цепенящее и крайне гнетущее, что в плохие дни могло обернуться безутешностью и отчаянием. С математикой у него вообще все складывалось странно. Он не принадлежал к числу учеников, для которых она закрыта и непостижима, порой он находил хорошие, даже изящные решения и в таких случаях получал удовольствие. Ему нравилось, что в математике нет заблуждений и обмана, нет возможности отклониться от темы и забрести в обманчивые побочные области. По той же причине он любил латынь, ибо этот язык ясен, чеканно-тверд, однозначен и почти не ведает сомнений. Но от вычислений, если даже все результаты сходились, никакого толку, по сути, не было. Математические работы и уроки напоминали ему странствие по равнинной дороге: идешь вперед, каждый день понимаешь что-нибудь, чего еще вчера не понимал, но никогда не поднимаешься на гору, откуда внезапно открывается широкая панорама.

Несколько живее были занятия у директора. Правда, городскому пастору все же удалось сделать из испорченного уже греческого языка Нового Завета нечто куда более привлекательное и яркое, нежели директору из юношески-свежего языка Гомера. Хотя в конечном счете именно у Гомера за первыми же трудностями сразу обнаруживаются сюрпризы и удовольствия, неодолимо влекущие за собой. Часто Ханс, полный трепетного нетерпения и напряженности, сидел перед загадочно-звучным, малопонятным стихом, стремясь поскорее отыскать в словаре ключи, которые отворят ему тихий, безмятежный сад.