Первый арест. Возвращение в Бухарест

Все это было для меня не ново, но я не решался уйти, потому что девушка в зеленом платье тоже не уходила. Слушая споры, она разглядывала полевые цветы, которые росли на поляне, иногда наклонялась и прикасалась к ним; она не сорвала ни одного лепестка, а только тихонько гладила их. Я следил за ее рукой, чувствуя, как меня охватывает беспричинный восторг. Все время хотелось вмешаться в споры ребят и проявить исключительное остроумие и эрудицию. В конце концов я действительно вмешался, перебил Долфи и разъяснил, что двух истин не бывает — истина одна, но если человек принадлежит к буржуазному классу, то его никакими истинами не проймешь; попробуйте доказать ему, что общество необходимо разумно усовершенствовать, так же, например, как непрерывно совершенствуется автомобиль. Заодно я объяснил, что писатель Коча неправильно отразил роль мелкой буржуазии потому, что он сам мелкий буржуа. Тут я наговорил всяких слов: теория отражения, социальный детерминизм, социальный заказ и другие, которые я вычитал в книге Плеханова «Искусство и общественная жизнь». Алеша попробовал вставить цитату из Аристотеля, который якобы разбирался в подобных вещах две тысячи лет тому назад, но я сказал, что древние греки и римляне — это рабовладельческое общество, а у нас теперь империализм, как последняя стадия капитализма, и на латинских поговорках здесь далеко не уедешь.

Я сразу заметил, что произвел впечатление на девушку в зеленом платье. Она внимательно слушала каждое мое слово. Когда я замолчал, наши глаза встретились, и она спросила, как объясняет марксистская теория отражения музыку. «Я очень ее люблю — вы тоже?» Я сразу вспомнил, как наш учитель музыки, который всегда дирижировал хором полузакрыв глаза, однажды открыл их и, поманив меня желтым от никотина пальцем, прорычал, дыша мне прямо в лицо запахом винного перегара: «Довольно фальшивить, Вылкован! Можешь идти и не смей больше появляться на спевках». Случилось это еще в четвертом классе гимназии, и на этом, собственно, и закончились мои взаимоотношения с музыкой. А вот теперь девушка с великолепными черными волосами и черным пушком над верхней губой смотрит на меня серьезно и выжидательно: она очень любит музыку, а я?

— Да, — сказал я, не глядя ей в глаза и стараясь подавить дрожь в голосе. — Да, конечно, я тоже люблю музыку. Я очень люблю музыку. Да.

— Вам нравится Шопен? Я люблю его фортепьянные пьесы, вальсы, мазурки.

Ну конечно же мне нравится Шопен, его фортепьянные пьесы, мазурки и все прочее. Потом она сказала, что музыка Шопена совсем не кажется ей камерной — она где-то читала, что композитор был участником польского освободительного движения. А что я думаю о Шопене?

— Шопен… — сказал я, вбирая воздух в легкие, как перед прыжком в воду, — Шопен великий композитор, в музыке которого звучат социальные потрясения эпохи…

Она слушала меня, красивая и внимательная, и я уже не мог остановиться и ринулся в пропасть, забыв о всякой осторожности.

— Шопен, — сказал я, повышая голос, — Шопен — это сама революция, это освежающая буря национально-освободительной борьбы, это…

Тут произошло одно событие, которое сразу лишило меня дара речи: я увидел Неллу. Непонятно, откуда он появился, словно из-под земли вырос, но это был он, и смотрел он на меня с таким выражением, как будто я уже умер. К тому же рядом с Неллу каким-то образом оказался Марин Попа, который не стал дожидаться, пока я закончу свою тираду о Шопене, подошел к моей девушке и положил ей руку на плечо.

Я похолодел… Этот Попа был неприлично красив: продолговатое лицо, черные волосы и густые сросшиеся брови, глаза стальные, неподвижные, подбородок энергичный, раздвоенный. Мне и в голову не приходило, что он знаком с девушкой в зеленом платье, да еще так близко знаком, черт возьми, что позволяет себе запросто опустить ей руку на плечо и сказать, что давно разыскивает ее, чтобы рассказать ей одну интересную историю.

Я не стал, конечно, дожидаться, пока он начнет рассказывать свою проклятую интересную историю, вскочил на ноги и направился к Неллу. Мне теперь все было безразлично… Сначала Неллу заявил, что и разговаривать со мной не желает, после чего он трещал без умолку двадцать минут и сказал, что все погибло: массовка, студенческое движение и мировая революция… О, она не начнется еще сто лет, и все из-за меня. Я сказал, что напрасно он ко мне пристает: я присел на пять минут отдохнуть. «Ну что тут плохого, если мы поговорили о Шопене?» — «А почему я никогда не говорю о Шопене?» — спросил Неллу.