Первый арест. Возвращение в Бухарест

Тот, кто швырнул урну, был коренастый, с грубым лицом, без лба и с маленькими темными глазками, в которых горели искры бешенства. Крики его никого не испугали, и он тут же опрокинул подвернувшийся ему под руку столик.

— Пойдем, Петрика! — сказал сидевший рядом со мной старичок в парадной черной визитке веснушчатому подростку, которого он, очевидно, привел сюда в назидательных целях. — Пойдем, пойдем… здесь мы ничего больше не увидим…

Мальчик не хотел уходить — он с восхищением следил за дракой.

Я не мог досидеть до конца заседания и выскочил в коридор. Я чувствовал, что у меня болит голова, как будто я вышел из кабака. Хотелось поскорей выбраться на воздух.

В коридоре было светло и уютно. Ко всему привычный жандарм, затянутый в новую форму, все еще дежурил у дверей. Лоснящееся жиром лицо и лазоревые глаза его были совершенно спокойны.

— Тише — парламент работает! — строго говорил он всем, кто шел по коридору.

Из дверей, ведущих на галерку, еще доносился рев, крик, свист. Там разыгрались вовсю. В хоре голосов выделялись отдельные яростные возгласы: «Бандиты!», «Шарлатаны!», «Взяточники!»

Парламент работал…

В ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

Настал последний день моего пребывания в Бухаресте. Вместо того чтобы спрятать получше справку, полученную в министерстве просвещения, и спокойно ехать на вокзал, я решил использовать с толком и последние часы. Подоляну, Милуца и группа студентов «Шиллера» отправились в вечер моего отъезда из Бухареста на собрание Рабоче-крестьянского блока. Я увязался за ними. По моим расчетам, времени у меня было достаточно: поезд уходил в полночь, а собрание должно было начаться в восемь и продлиться, как мне сказали, часа два-три, не больше…

Оно чуть было не затянулось для меня на два-три года.

…Мы долго шли по набережной Дымбовицы, мимо захудалых домишек и кирпичных корпусов обувных фабрик «Мочиорница», распространявших тяжелый, зловонный запах сырой кожи, мимо разрытых траншей канализации, развороченных мостовых и перепутанных трамвайных рельсов, мимо жалких лавок, парикмахерских, бодег с яркими плакатами «Пейте пиво Мюллер!», мимо большого белого дома, откуда доносились звуки патефона, а у ворот стояли две полуодетые девушки с малиновыми губами и бескровными стеариновыми личиками; мы шли грязными улочками, переулками, задворками и наконец пришли к серому унылому зданию, где должно было состояться собрание. В дверях теснились, народу было порядочно, воздух уже густой, теплый. Я нашел себе место в третьем ряду. Рядом со мной сел Милуца, и мы принялись разглядывать тех, кто сидел вокруг нас: ряд состоял из бедно одетых, худощавых, усталых людей. Я оглянулся назад и увидел всюду такие же лица. В зале было тесно, жарко, неудобно, но уютно от приветливых улыбок, от запаха дешевых папирос, от непринужденной атмосферы, пропитанной чувством дружелюбия, единения, товарищества.

Как только за стол, поставленный впереди рядов — сцены в зале не было, — сели несколько человек, с виду таких же, как те, что были в зале, и один из них, худой, с черными усиками и темными блестящими глазами, встал и объявил собрание открытым, в дверях послышались тревожные голоса. В зал вошли полицейские. Впереди шагал плотный, широкоплечий полицейский комиссар в черном потрепанном мундире. Подойдя к столу, он спросил тихим, мертвым голосом:

— Что за собрание?

В зале воцарилась тишина.

— Вы отлично знаете, что это за собрание, господин комиссар! — спокойно ответил человек с темными глазами, открывший митинг. — Собрание Рабоче-крестьянского блока, посвященное амнистии!

— Зачем вам амнистия? — сказал комиссар. — Я вижу, что вы свободны!

— Мы свободны, но сотни и тысячи наших товарищей томятся в тюрьмах! Сотни и тысячи невинных людей арестованы и брошены в Дофтану, Жилаву за то, что посмели требовать человеческих условий жизни для трудящихся. Сотни и тысячи товарищей…

И усатый человек с темными глазами начал говорить все то, что он, очевидно, и собирался сказать на митинге. Две-три минуты полицейские растерянно слушали вместе со всеми, потом комиссар опомнился.

— Молчать! — сказал он мертвым голосом.

— Свобода слова гарантирована конституцией! — возразил оратор.

— Вот я тебе сейчас покажу конституцию! — рявкнул комиссар. — Кто оскорбил его величество короля?

Вопрос этот озадачил всех. Никто не знал, что ответить.

— Кто снял со стены портрет его величества? — спросил полицейский.

— Здесь не было портрета его величества, — усмехнулся человек с темными глазами. — Здесь были портреты регентов. Но регентство кончилось…

— Молчать! — сказал комиссар. — Это тебя не касается… — И, обернувшись к залу, скомандовал: — Выходить всем, по два. Шагом — арш!

В зале поднялись крики:

— Не уйдем! Незаконно! Не имеете права распускать собрание! Да здравствует амнистия! Амнистия! Ам-нис-ти-я! Ам-нис-ти-я! — скандировали десятки голосов.

— Напрасно ты за нами увязался, — шепнул мне Милуца. — Они арестуют всех, кто выходит из зала. Ты ученик — может кончиться плохо…