Первый арест. Возвращение в Бухарест

Перечитав написанное, рецензент тщательно подчеркнул слова: красота, изящество, свежий ветер в искусстве, — потом снял очки и встал из-за стола, чтобы пройтись по комнате. Он был доволен своей работой, рецензия казалась ему хорошей, хотя, пожалуй, и слишком длинной. Придется воевать с секретарем редакции за место в газете. Они там в секретариате с ума сошли — помещают только военные материалы. Никакого уважения к искусству. Война огрубила людей. Слишком часто забывают о том, что только Красота способна по-настоящему облагородить человека. Жизнь без красоты и изящества — ужасная жизнь. Нет, он не даст секретарю выкинуть ни одной строчки.

Кто же он такой — этот тонкий ценитель красоты и изящества, борец за облагораживание человеческих чувств силой искусства? Сидя за столом, он был похож на школьника в очках. Поднявшись, он оказался довольно страшным; у него короткое туловище с хорошо поставленным горбом, тонкие кривые ножки, длинные руки с длинными волосатыми пальцами. Он шагает по комнате, и его тень, причудливая и страшная, шагает рядом, но он не смотрит на нее. Довольный собой, он напевает веселый мотив из «Любовников Джоконды». В его пении нет ничего веселого — он и этого не замечает. Ему кажется, что он напевает ту самую мелодию, под звуки которой так быстро и так грациозно расходились и снова сходились, выделывая необыкновенные па, две шеренги обнаженных женских ног — третья пара во втором ряду слева Мими, гибкая и грациозная Мими, которая  п о к а  еще танцует во второй шеренге. После появления сегодняшней рецензии можно надеяться, что ее переведут в первую шеренгу; после ее перевода можно надеяться, что она посетит наконец его маленькую, уютную гарсоньеру на тихой и уютной улице Батиштей.

Горбун вернулся к своему столу и перечитал рецензию. Теперь она показалась ему слишком короткой: обстоятельного разговора не получилось, но самое главное сказано: про Мими, про красоту, про свежий ветер и все такое. Горбун наклонился над столом и аккуратно сложил исписанные листки, продолжая мурлыкать веселую арию. Он чувствовал себя здоровым, крепким и счастливым, почти таким же счастливым, как репортер, мечтающий о свободе печати. Великое дело, когда и в искусстве повеяло свежим ветром.

«…Красная Армия выполняет на румынской земле не политическую, а военную миссию. Политическая судьба Румынии касается только нас, румын, и никого больше…»[91]

В самом конце редакционного коридора есть еще одна клетушка, она не принадлежит ни одному отделу, в ней нет окна, лишь изредка сюда забирается какой-нибудь сотрудник в поисках тишины и уединения, для того чтобы срочно подготовить материал в номер. И в этот поздний час здесь сидит человек, запершийся изнутри на ключ, и пишет. То, что он пишет, не предназначено ни для сегодняшнего, ни для завтрашнего номера «Друмул». Это стихи, и пишет их человек, который выполняет, в газете работу репортера. Ему тридцать пять лет, и его зовут Дан Бузня. Стол, за которым он сидит, завален газетами, корзина для бумаг под столом забита старыми гранками, перед Бузней на столе тоже лежат гранки, на обороте одной из них он пишет карандашом слова, вытягивающиеся в ровные, одинаковые строчки. Он пишет, почти не делая помарок, как будто он занят не сочинением стихов, а пением; слова рождаются так легко, как будто это и не слова, а вздохи, свободные и легкие подъемы груди, в которой кипит и бурлит песня. Знаки препинания — запятые, точки, тире — слегка замедляют ее стройный лад, абзацы — это паузы; доходя до конца строчки, Бузня вдыхает воздух, пропитанный кислым запахом типографской краски, и сразу же начинает новую строчку, и песня снова поднимается в его груди, приобретая все более мощную звучность и уверенность. За тонкими стенками клетушки, в которой он сидит, шумит редакционная жизнь, где-то хлопают дверьми, стрекочут пишущие машинки, тревожно гудят в подвале типографские машины. Бузня ничего этого не слышит. Он прислушивается только к тем голосам, которые звучат в нем самом, голосам радости, грусти, они звучат по-разному, но сливаются в одно согласное чувство, которое рождает простые и неожиданные слова:

Как жаль, что я не русский,
Как жаль, что меня не зовут Сеня…
Как жаль, что я не высокий крепкий парень
                                      с голубыми глазами,
Такой же, как двести миллионов…

Песня медлит, словно дивясь столь странному желанию, потом снова течет, поражая самого автора своей твердой уверенностью, ясностью, радостной неожиданностью чувств и желаний: