Первый арест. Возвращение в Бухарест

Я подсчитал.

— Слишком далеко. Для бухарестского обывателя это все равно что до луны. Какое им дело до того, что происходит на луне?

Я принялся горячо доказывать, что советский пример убедителен для всего мира, расстояние здесь роли не играет, важно, что он есть.

— Ну хорошо, — сказал Бузня, — ты меня убедил. Согласен, таким путем будет установлено всеобщее счастье на земле. А пока что?

Я не понял, и он принялся разъяснять свою мысль:

— Что я должен делать пока? Всеобщее счастье наступит, вероятно, не раньше чем через сто лет. А пока?

Подумав немножко, я ответил:

— Так это же ясно, что нужно делать: бороться. Пока нужно бороться. Иначе ведь ничего не будет.

— А жить? — спросил Бузня. — Когда жить?

— Что значит жить?

— Обыкновенно: жевать хлеб, целовать девушек и делать свою повседневную работу. Когда я буду жить?

— Так это же одно и то же: жить и бороться, бороться и жить. Кто отдает себя целиком людям, тот и живет настоящей жизнью…

— Тогда корова самый великий идеалист, — сказал Бузня. — Она отдает людям все — молоко, теленка и свое собственное мясо. Слава корове!

Тут я не стерпел и сказал, что он гнилой интеллигент, эгоист, индивидуалист и все такое прочее. Он ни капельки не обиделся и неожиданно сказал:

— Ты прав, frate-miu, я индивидуалист и все такое прочее…

В другой раз он неожиданно спросил:

— А ты согласен умереть за свои идеи?

Я подумал и сказал:

— Да. Я согласен умереть за Свободу, за Равенство, за Всемирную Республику Трудящихся. Я могу умереть за Рабочий класс, за…

— Довольно, — сказал Бузня. — Так я и знал. Все это очень хорошо и не ново. Много людей умерло за Свободу, Равенство и Братство. А вот смог бы ты умереть за бухгалтера Паску?

— Почему это я должен умирать за Паску?

— А за Тудорела ты бы мог умереть? Не за идею, которая пишется с большой буквы, а за человека, за отдельного маленького человека? За идеи умирать легко. Я бы хотел умереть за человека…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Был час аперитивов, и мы сидели втроем — Захария, Бузня и я — в кафе «Корсо» на Каля Викторией, наискосок от королевского дворца. После каждого урока русского языка Захария говорил, что он голоден, и тащил меня с собой в кафе. Он говорил, что полицейские такие же бюрократы, как все чиновники, ни один шпик не станет заниматься делом, которое ему не поручено; поэтому я могу спокойно сидеть в кафе; шпики, которым я поручен, рыщут около университета и общежития, а те, что приходят в «Корсо», — другого назначения, я их не интересую…

Мы сидели за мраморным столиком у окна, через дорогу белел фасад королевского дворца, и на флагштоке трепетал маленький квадратный флаг с гербом Гогенцоллернов — знак, что король находится во дворце. У чугунной ограды с позолоченными вензелями очарованная толпа следила за каждым движением часового в пернатой каске, который добросовестно проделывал свой балетный номер у ворот: пять шагов вперед, пять назад, в одинаковом темпе, с каменным лицом и деревянными, не сгибающимися в коленях ногами. Были и такие зеваки, которые смотрели на высокие дворцовые окна, — они надеялись увидеть короля. Говорили, что он стоит за портьерами и меланхолически поглядывает на улицу, на потоки людей и нескончаемую цепь автомобилей; ему и самому хочется прогуляться, заложив руки в карманы, по Каля Викторией, выпить чашку кофе и послушать последние новости в «Корсо», но не может себе этого позволить, потому что он король и дрожит за свою жизнь.